Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий

– Показать безграничность своих возможностей, – ответил Арехин.

– Кому показать? Полиции? И ради чего? При всём уважении к пану Кейшу, никак он не тянул на сто фунтов золотом. Он и на фунт не тянул. Нанять уголовника, если знать места, можно несравненно дешевле, за пригоршню серебром. После войны жизнь недорого стоит. А уж за червонец («червонец» инспектор сказал по‑русски) – обставят в лучшем виде, и тела никто никогда не найдет.

– Да, но это не простое убийство. Это казнь. Сведущим людям прямо указывают на последствия ненужной активности. Чтобы боялись и трепетали.

– Казнь… – задумался инспектор. – Но чья? Неподписанная казнь ничем не отличается от обыкновенного убийства.

– Подпись‑то есть – у вас в баночке. Кто способен на такие штуки, тот и казнит.

– Так кто?

– Увы, я к числу сведущих людей Праги или, или бери шире, Священной Римской Империи, не отношусь. Поспрашивайте лучше доктора Шпельгаузена, полагаю, он знает много больше, чем говорит.

– В этом‑то я не сомневаюсь, – согласился инспектор. – Но что думаете делать вы? Покойный пан Кейш недвусмысленно сказал, что вам угрожает опасность.

– Что может сделать человек с нансеновским паспортом? Блюсти законы и уповать на полицию.

– Уповать можно. Но я бы на вашем месте просто уехал. Все равно с фильмой затея, похоже, потерпела фиаско.

– Это почему?

– Есть у меня предчувствие, что пан Хисталевский бежал. А без режиссёра какая фильма?

– Предчувствие…

У Пороховницкой башни они расстались: инспектор поехал дальше по своим полицейским делам, Арехин же решил прогуляться. Немного, с полчасика.

Артистическая карьера неожиданно завела в тупик. Из тех тупиков, где добродушного обывателя подстерегают злокачественные личности с ножами, кастетами и свинчатками. Положим, он личность не вполне добродушная, но и поджидает его не городская шпана. А кто? И зачем? Неужели фильма случайно попала в цель и разворошила осиное или змеиное гнездо? Или не совсем случайно?

Он кликнул извозчика. В Праге извозчики не рядились, ездили по таксе, которую отсчитывало механическое устройство. И тут нужно искать человечка внутри?

Глава 5

У киностудии стояли Толстой и Дорошевич.

– Похоже, наше предприятие лопнуло, – сказал Алексей Николаевич, дождавшись, покуда Арехин расплатился с извозчиком.

– Почему?

– Извольте прочитать – Толстой указал на лист бумаги, пришпиленный к запертой двери.

«В связи с непредвиденными обстоятельствами студия закрыта на неопределенное время. За всеми справками обращаться к господину Сульдакову».

– И что говорит господин Сульдаков?

– Да кто ж его знает, если его никто не знает?

Поверх объявление было приписано карандашом: «У Братьев».

– Надо полагать, наши там сидят, в трактире, – сказал Дорошевич. – Стоит проверить.

Они и пошли. Не сколько проверять, чего уж проверять, сколько в надежде узнать подробности.

Вся честная компания сидела за сдвинутыми столиками и утешалась пивом. Потеснились, давая место новоприбывшим, поставили перед каждым по кружке пива.

– Тот не артист, кто не горел ни разу, – Шаляпин старался приободрить сотоварищей, хотя те и так не подавали виду, что грустят. Хотя, конечно, грустили: эмигрантского хлеба и без того было не в избытке.

– И вы горели, Федор Иванович? – спросил Аверченко.

– Неоднократно. То антрепренер обманет, то вдруг концерт запретят по случаю неудовольствия губернатора, а уж что революция с нашими кровными сбережениями сделала, вы и без меня знаете. Гол, как сокол. Но ничего, не унываю и вам не советую. Берите пример с Буревестника.

– Да мы и не унываем, – сказал Толстой. – Сегодня я ещё побуду артистом, а завтра с утра примусь зарабатывать хлеб насущный.

Но до завтра откладывать Толстой не стал – вытащил из кармана блокнот и начал в нём что‑то строчить.

– Роман поди, задумывает, – шепнул Аверченко. – Или переделывает в роман сценарий, или про нашу попытку стать артистами. Я бы и сам не прочь написать что‑нибудь этакое… И веселое, и грустное.

– Но что случилось с нашей фильмой?

– Ах да, вы же не знаете. Хисталевский прислал телеграмму, мол, срочно вынужден уехать в Париж. Прямо‑таки неотложно. Вопрос жизни и смерти. Ну, братья Гавелы туда, сюда, глянь, нет не только режиссера, пропал и весь отснятый материал. Потому и прикрыли проект. Прожиточные за сегодня, впрочем, выдали, сразу видно порядочных людей. Обыкновенно ведь с нашим братом не церемонятся. Выходит, если мы ничего не заработали, то и ничего не потеряли.

– Кроме пана Кейша.

– Да, кроме пана Кейша. Загадочная история. Терпеть не могу загадочных историй.

– Кто тут говорит о загадочных историях? – поднял голову Толстой. – Мне бы не помешала парочка. Даже одна, и то хлеб.

– У вас хороший слух. Чертовски хороший, – ответил Аверченко.

– Тем и живем‑с, – хохотнул Толстой и, видя, что никто делиться с ним сюжетами не собирается, вернулся к карандашу и блокноту.

– Вот так мы и живем, – продолжил Аверченко. – Боимся, что кто‑то украдёт идею, не замечая, что всё украдено до нас, и украдено давным‑давно. Древние писатели, писатели средневековые, писатели современные пережевывают один и тот же клевер. В том мы мало чем отличаемся от коров. Те тоже снаружи разные – пеструшки, чёрнушки, буренки, а молоко у всех белое.

– Не выдавайте секретов ремесла, – не поднимая головы, сказал Толстой. – Иначе всяк возомнит себя писателем, где мы тогда читателей найдём? Артистов‑то из нас не получилось…

Арехина писательские откровения не интересовали, да и откровения ли то были? Откровения от Аверченко, как же. Дымовая завеса.

– Что‑то я не вижу пана Чапека, – сказал он.

– Пан Чапек человек занятой, пан Чапек в газете работает. Мы для него – материал для наблюдения, – ответил Дорошенко. – Мы и для себя‑то представляем всё больше материал для наблюдения, а остальное откладываем на потом. Например, ложишься спать голодным, и думаешь не о том лишь, как раздобыть что‑нибудь поесть, а ещё и как бы это описать так, чтобы читающий проникся до самого желудка.

– Тогда почему бы не понаблюдать за нами? Цвет русской мысли у разбитого корыта! – вновь оторвался от блокнота Толстой.

– Будет вам, Алексей Николаевич! Не трагедия. Обыкновенное дело – перенос постановки, – сказал Дорошевич.

В кафе вошел голодный человек (голодные люди распознавались легко, даже одетые в приличную пиджачную пару) и, завидев Толстого, нерешительно направился к нему. Арехин разглядел гримасу неудовольствия на лице писателя, даже не гримасу, а намек на неё: уголки губ опустились, глаза прищурились, брови нахмурились, и длилось то от силы четверть секунды, после чего Толстой стал добродушнейшим человеком:

– Увы, Сергей, дело наше лопнуло.

– Вы не написали мне роль?

– Написать‑то написал, и тебе, и Марине. Небольшую, но хорошую.

– Не дают?

– Вся наша фильма приказала долго жить. Сидим, запиваем горькие слёзы светлым пивом.

Возникла неловкая пауза. На Сергея старались не смотреть.

Выручил Шаляпин.

– Гарсон, пива нашему товарищу!

– Я не гарсон, я кельнер.

– Тогда два пива, господин кельнер.

– Но отпущенная господином Гавелом сумма уже выбрана!

– Тогда пива всей нашей компании, – и Шаляпин бросил на стол несколько купюр. – На прощание, господа.

Господа не заставили себя упрашивать.

– Это – муж нашей поэтессы, Сергей Эфрон – сказал Аверченко Арехину, будто кого‑кого, а нашу поэтессу знать обязаны все, включая Арехина. А вот мужа поэтессы знать необязательно.

От второй кружки Арехин отказался, он и первую едва на треть осилил.

– Не будете? – спросил Толстой, и, не дожидаясь ответа, взял неприкаянную кружку. И сидит‑то не близко, и руки вроде бы самые обыкновенные, а утащил пиво, как лягушка муху. Только что была здесь – и вот уже перед Толстым.