Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий

– Семейное средство?

– Мой отец – потомственный аптекарь, хотя и стал курортным врачом. Он и меня хотел по аптекарской части пустить, но я непоседлив. Однако главные рецепты знаю, – он, наконец, достал коробочку, раскрыл. В ней оказались завёрнутые в пергаментную бумагу порошки. – Утром два порошка растворите в стакане воды, получится что‑то вроде сельтерской. Выпьете – и как стёклышко.

– Скажите, а рецепта эликсира долголетия в вашей семье нет?

– Есть, конечно. Любой порядочный аптекарь, равно как и врач, родившийся в Чехии, знает наизусть полную пропись средства Макропулоса. Всякий свою. Да только ни одно из них не действует. Шарлатанство. Однако покупают.

– Средство Макропулоса?

– Был такой лекарь во времена Рудольфа Второго. Его дочь, Елена Макропулос, впала в летаргический сон. Время идет – месяц, год, десять лет, а она не просыпается. И не стареет. Вот и пошли слухи, что Макропулос открыл эликсир вечной молодости. А грек – Макропулос был, само собой, греком, – не растерялся. Продавал эликсир на вес золота. Вечная молодость стоит дорого. Но предупреждал, мол, нужно пить долго, быстрого результата не ждите. Император Рудольф пил, а другим не велел, потому – покупали тайно.

– И чем же всё кончилось?

– Умер Макропулос, затем умер и Рудольф.

– А Елена?

– А Елена, доспав до пятидесяти восьми лет, вдруг проснулась, в три дня постарела и умерла. Хотя есть версия, что умерла не она, а её старая нянька, сама же Елена уехала в Вену или Рим, где и живет до сих пор, порой навещая Прагу. Потому не доверяйте молодым девицам – очень может быть, что они годятся вам в прабабки. И этих «пра» будет немало.

Они поговорили о том, о сём, но усталость, ночь и «зубровка», сговорившись, пришли в наступление.

Арехин заранее заказал таксомотор, отвёз домой Чапека, с которым к тому времени перешел на «ты», а потом вернулся к себе в отель.

Глава 4

Действительно, кончина несчастного пана Кейша на съёмку фильмы не повлияла. Вместо него пришла пани Миллерова, строгая сухощавая дама лет сорока, не оставившая сомнений, что синематограф для неё – дело знакомое и обыденное.

Стрекотала камера, от прожекторов пахло раскаленной жестью, сцены следовали одна за другой, и наступивший перерыв все встретили с облегчением.

В буфетную комнату принесли обед из ближайшего трактира, настоящую пражскую кухню. Арехин без труда распознал польский бигос с сосисками. Что ж, недурно, заключил Шаляпин, и остальные согласились. Потом пошли разговоры о вчерашнем происшествии.

– Но почему его спрятали в столе? Я теперь как посмотрю на стол, на эти шахматы, так сразу страх накатывает, – сказал Дорошевич.

Все повернулись к Арехину – верно, потому, что считали его ответственным за шахматный стол. Пусть только по роли, но ответственным.

– Я полагаю, что никто пана Кейша в стол не прятал. Он сам в него залез.

– Мёртвый? – с деланным ужасом спросил Дорошевич.

– Почему мёртвый, живой.

– Но зачем?

– Из любопытства. Пан Кейш хотел проверить, мог ли в столе разместиться шахматист, чтобы и в шахматы играть, и турком управлять. Есть такая версия – будто шахматный автомат и не автомат вовсе, а подделка, фокус, трюк. Мол, турок был только механической куклой, а настоящий игрок сидел внутри и при помощи каких‑то приспособлений передвигал фигуры.

– Разве версия? Я читал, что это доказано учёным… забыл каким, но очень авторитетным. Да и сами игроки признавались, что да, что это они играли, и как раз из глубин стола.

– Признание само по себе отнюдь не является критерием истины и царицей доказательств. Мало ли что признавали на дыбе…

– Помилуйте, какая дыба?

– В данном случае – дыба славы. Автомат играл исключительно сильно. Из ста партий выигрывал девяносто пять. Да и проигрыши случались, скорее, из дипломатических соображений и для завлечения публики. Вот и появлялся соблазн объявить себя творцом великих побед.

– Значит, вы считаете, что автомат играл сам по себе?

– Я не знаю.

– Но проверить? Разобрать настоящий автомат, да и посмотреть?

– Это невозможно: автомат Кемпелена исчез. Его повезли в Америку, на Филадельфийскую выставку, где после пожара он и исчез. Одни считают, что сгорел в огне, другие – что его украли во время пожара.

– Значит, наш сценарий – выдумка? Не мог он быть у императора Франца‑Иосифа? – огорчился Дорошевич.

– Не обязательно. Есть версия, что за океан повезли копию, а настоящий шахматный автомат остался в Вене.

– Но как могла копия играть?

– А она и не играла. Пожар на выставке, и концы в пламя.

– Но представим, что такой автомат был. Вот вы бы смогли играть изнутри, из стола? – спросил Шаляпин.

– А вы бы, Федор Иванович, смогли бы забраться в граммофон и петь оттуда «Люди гибнут за металл»? Пусть даже граммофон будет величиною с этот стол?

– Я – человек корпулентный, мне для пения простор нужен. Да и с какой стати?

– Ради денег, – предположил Аверченко.

– Ради денег я отправляюсь в турне, – со вздохом сказал Шаляпин. – Не люблю, признаться, лайнеры и океаны. Страшновато. Вдруг, как «Титаник», возьмёт, да потонет, а до берега тысяча вёрст, и все морем, – и, помолчав, продолжил:

– Публике подавай настоящего, живого певца, за него она готова платить несравненно больше, чем за граммофонное исполнение. Хотя и граммофонные записи сделать в Америке планирую, и чем больше, тем лучше.

– Пора работать, господа, – позвала пани Миллерова, и обед, а вместе с ним и беседа об автоматах закончилась.

Арехин послушно делал большие глаза (режиссер так и командовал «Сделайте большие глаза!») и изредка нарочито дергаными движениями переставлял фигуры по доске.

Становилось скучно. Идеальное отвлечение: похоже, никто из участников съёмки не думает о судьбе пана Кейша.

– Перерыв двадцать минут – сказал Хисталевский.

Двадцать, так двадцать. Все поспешили в буфет, один лишь Арехин сидел турок турком, застывшим, выключенным автоматом.

– Вас это тоже касается, – режиссер не выглядел утомленным. Он выглядел встревоженным, даже напуганным.

– Благодарю, но мне и здесь отдыхается неплохо, – ответил Арехин. – Или я вам мешаю?

– У меня намечена встреча, даже две. Прямо здесь.

– Понимаю, – Арехин встал, и, не переодеваясь, вышел из павильонной залы.

Прошел во внутренний дворик студии и сел на скамейку под кустами сирени.

Из открытого окна буфетной доносился голос Шаляпина, рассказывающего о том, как довелось ему два года назад охотиться на носорогов в центральной Африке, и рассказывал с такими удивительными деталями, что и не поймёшь сразу – сочиняет или говорит правду.

– Представьте себе, что носорогов приманивают особым свистком, дающим «ля» первой октавы. Как заслышит носорог это «ля», так всё забывает и несётся со всех ног к источнику звука, надеясь повстречать невесту. Тут его и бери. Как назло, у нашего проводника свисток оказался неисправным, вместо «ля» выдавал «соль», и дуй, не дуй, носорогу один… одинаково безразлично. Пришлось самому исполнять роль свистка. И знаете, с первого же раза получилось так, что целых три носорога услышали меня. А ружей было только два. Да ведь ещё носорог такое животное, что пули ему – что пчелиные укусы, только злят. Единственный верный способ подстрелить носорога – провести прямую между глазом и ухом, разделить пополам и в самую‑то середину и попасть. Там у него мозг, по науке ринэнцефальон…

Под рассказ Арехин и задремал – чуть‑чуть, в четверть глаза. Почему бы и не подремать? Дворик уютный, день тёплый, в тени густой сирени полумрак…

Перерыв растянулся на полчаса, и Арехин чувствовал себя вполне отдохнувшим, когда к нему подошёл инспектор Богоутек.

– Вы пана Хисталевского не видели? – спросил инспектор.

– Как не видел, видел. В съёмочной зале. У него встреча с кем‑то, он и попросил очистить помещение. С тех пор сижу, дышу, отдыхаю.