Роберт Хайнлайн - Магия. Инкорпорейтед
Джедсон выручил меня. Я уверен, что он не удивился бы, если бы даже яичница подмигнула ему. Как только я представил его гостю, он тут же начал разговор. Мы уселись и несколько минут болтали о пустяках, как это обычно бывает, когда люди хотят составить себе мнение о незнакомце.
Вортингтон перешел к делу.
— Миссис Дженнингс дала мне понять, что здесь случилось кое-что, в чем я, возможно, могу помочь одному из вас или обоим.
Я сказал, что так оно и есть, и рассказал ему все, начиная с появления в моем магазине рэкетира. Вортингтон задал несколько вопросов, и Джедсон помог мне уточнить некоторые детали. У меня было впечатление, что миссис Дженнингс уже рассказала ему большую часть, и он просто проверял ее рассказ.
— Прекрасно, — сказал он наконец своим звучным голосом. — Я думаю, что мы найдем средство справиться с вашими проблемами, но сначала я должен сделать кое-какие расследования, а потом уже установить диагноз. — Он наклонился и стал рыться в своем портфеле.
— Э… доктор, — начал я, — может, мы сначала заключим договор, пока вы не начали работу?
— Договор? — Он было опешил, но потом широко улыбнулся. — О, вы имеете в виду оплату. Мой дорогой сэр, для меня большая честь услужить миссис Дженнингс.
— Но… но… видите ли, доктор, я чувствовал бы себя лучше… Уверяю вас, что я привык платить за магию…
Он поднял руку.
— Мой юный друг, это невозможно по двум причинам: во-первых, у меня нет лицензии на практику в вашем штате, а во-вторых, я не маг.
Полагаю, я выглядел идиотом, когда забормотал:
— Хм… как же? Ох, извините меня, доктор, я подумал, что, поскольку миссис Дженнингс обратилась к вам, и ваш титул, и все такое…
Он улыбнулся, но это была улыбка понимания, а не насмешка над моим смущением.
— Это неудивительно. Даже ваши сограждане моей крови делают эту ошибку. Да, у меня степень почетного доктора юридических наук Кембриджа. Мои занятия — антропология, которую я когда-то изучал в Южной Африке. Но антропология иногда имеет странные ответвления, которыми можно пользоваться и здесь.
— Тогда могу я спросить…
— Конечно, сэр. Мое призвание, если это свободно перевести с непроизносимого собственного названия, — «вынюхивающий ведьм».
Я все еще не мог понять.
— Но разве это не магия?
— И да, и нет. В Африке иерархия и категория этого дела несколько иные, чем на этом континенте. Я не считаюсь магом или колдовским доктором, я скорее противоядие.
Что-то заботило Джедсона.
— Доктор, — спросил он, — но ведь вы родом не из Южной Африки?
Вортингтон сделал жест перед своим лицом. Это лежало за пределами моего понимания, но Джедсон, видимо, понял.
— Да, вы правильно заметили, — сказал доктор. — Я родился в племени бушменов на юге Нижнего Конго.
— Оттуда? Это интересно. Вы, случайно, не нганга?
— Не случайно. — Он повернулся ко мне и вежливо объяснил: — Ваш друг спросил, не был ли я членом оккультного братства, широко распространенного в Африке, основная масса которого живет на моей родной территории. Его основатели назывались нганга.
Любопытство Джедсона не унималось.
— Мне кажется, доктор, что Вортингтон — имя для удобства, и у вас есть другое имя.
— Опять вы правы. Мое племенное имя… Вы хотите узнать его?
— Если вы не против.
— Вот. — И он произнес серию странных щелкающих и чмокающих звуков. — Или, в переводе на английский, — «Человек, Который Задает Неудобные Вопросы». Другое разумное значение — практикующий юрист, и это не буквальный перевод, потому что там включаются племенные функции. Но мне кажется, — продолжал он, дружелюбна улыбаясь, — что это имя больше подходит вам, нежели мне. Могу ли я отдать его вам?
Здесь произошло то, чего я не понял, кроме разве того, что это основано на каких-то африканских обычаях, полностью чуждых нашему образу мыслей. Я собирался посмеяться остроумию доктора, полагая, что он пошутил, но Джедсон ответил совершенно серьезно:
— Для меня великая честь принять его.
— И вы делаете мне честь, брат.
И с тех пор во время нашего сотрудничества с доктором Вортингтоном он неизменно называл Джедсона своим африканским именем, а Джедсон звал его брат или Рейс. Все их поведение по отношению друг к другу изменилось, словно передача имени и в самом деле сделала их братьями со всеми привилегиями и обязательствами родства.
— Я не оставил вас без имени, — добавил Джедсон. — У вас есть третье, настоящее имя.
— Да, конечно, — согласился Вортингтон. — Имя, которое мы не упоминаем.
— Естественно. Имя, которое не должно упоминаться. Значит, беремся за работу?
— Да. Давайте сделаем так, — доктор повернулся ко мне. — У вас здесь есть какое-нибудь помещение, где я мог бы подготовиться? Небольшое…
— Это подойдет? — Я открыл дверь в уборную и умывальную рядом с моим кабинетом.
— Отлично, спасибо, — сказал он, вошел туда вместе со своим портфелем и закрыл за собой дверь. Он пробыл там не менее десяти минут.
Джедсон, похоже, не был расположен разговаривать, но он посоветовал мне предупредить секретаршу, чтобы она нас не беспокоила и никого не впускала. Мы сидели и ждали.
Когда доктор вышел из туалета, я опять ошалел: городской доктор Вортингтон исчез — вместо него появился африканский персонаж свыше шести футов ростом, стоящий на крепких черных ногах, его широченная выпуклая грудь была полна толстых гладких мышц из полированного обсидиана. Он был опоясан леопардовой шкурой, на талии висели какие-то приспособления, в частности, небольшой мешочек. Но меня поразило не его снаряжение и даже не его пропорции воина, а лицо. Веки были окрашены в белый цвет, такая же полоса отделяла волосы ото лба — но на это я едва обратил внимание, главное было — выражение: суровое, неумолимое, полное достоинства и силы, которые нельзя было не оценить. Его глаза были полны мудрости, далекой от моего понимания, в них не было жалости, одно только суровое правосудие, с которым я сам не посмел бы встретиться.
Мы, белые, в этой стране склонны недооценивать черных, потому что мы видим их вне их культурной матрицы. Мы знаем, что они имели собственную культуру, которой они лишились несколько поколений назад, и им силой была привита рабская псевдокультура. Но мы забываем, что их культура была древнее нашей и имела более глубокие корни, она была основана на характере и силе мысли, а не на дешевых эфемерных фокусах механических приспособлений. Но это суровая, жесткая культура без какой-либо сентиментальности по отношению к слабым и больным, и эта культура никогда полностью не умирала.
