Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий

– То есть? – Михаил Николаевич старался говорить снисходительно, как гимназист второго класса с приготовишкой, но Арехин видел: в любой момент снисходительность может обернуться волчьим оскалом. Комфронта за красивые глаза не назначают.

– То есть способна эта штука летать, или нет. Если нет – и спорить не стану, забирайте себе сорок тонн чугуна, не жалко, так и доложу – ерунда, афера, тратить на это силы и средства несусветная глупость, если не сказать хуже.

Лицо комфронта побледнело. Говорят, бледность у подобных натур есть признак величайшего гнева. Что ж, этого Арехин и добивался.

Но комфронта оказался крепок духом. Он помолчал секунд десять, потом рассмеялся:

– В ловушку загоняете, Александр Александрович, на слабо ловите? А я, пожалуй, и поймаюсь. Самому хочется посмотреть, на что способен бронелет. Ну, а если что, отвечу, почему не ответить. Решим дело по‑революционному. Как, гражданин инженер, готов бронелет к выходу в открытое небо? – впервые обратился к Рагозинцеву комфронта.

– К завтрашнему дню, если условия позволят, – пробормотал Рагозинцев. В присутствии Михаила Николаевича он утратил запал. Или просто прикрутил фитиль, зачем светить, когда вокруг такие страсти полыхают.

– Хорошо. Условия я обеспечу. Значит, завтра в полдень? – требовательно спросил он у Рагозинцева.

– Ровно в полдень, – инженер согласился, но без энтузиазма. – По местному времени.

– Вот и отлично. Тогда увидимся завтра. А пока мои люди начнут готовить мастерскую к эвакуации.

– Ваши люди? – Арехин с сомнением посмотрел на стоявших поодаль красноармейцев.

– Со мною взвод, – улыбнулся комфронта. Теперь улыбка была торжествующий. Взвод – это реальность, со взводом не поспоришь.

– Тогда увидимся завтра, – Арехин сыграл «отступление в боевом порядке».

– Не смею задерживать, – пустил вдогонку залп комфронта.

Тут как раз и Капелица вышел из‑за огурца, пошел было к комфронта и Розенвальду, но передумал. И правильно сделал: лица обоих показывали: «на людях мы незнакомы». Комчванство, как говорит Ленин.

Тогда уже Арехин подошел к ученому:

– Нам пора, Петр Леонидович. Уха стынет.

Уху он приплел из озорства, не очень умного, но другого в голову не пришло: он видел, что Розенвальд насторожился и ловит каждое слово. Вот пусть и подумает, что за уха, откуда, и долго ли она стынет.

Капелица тоже удивился ухе, но виду не подал. Действие табачка явно подходило к концу, и ему хотелось быть где‑нибудь в более уютном месте, нежели заводской двор.

К выходу они шли молча. Говорить не хотелось, особенно здесь и сейчас. Вот устроятся в комнатке, нальют кипяточку, бараночку разломят пополам, тогда, глядишь, и разговор завяжется.

Солдаты – взвод, не взвод, а полвзвода точно, – суетились у ворот. Решали – расклепать их, или попробовать так снять, без лишней возни.

На Арехина с Капелицей покосились, но без злобы. Пропустили.

Пролетка затерялась среди полудюжины подвод. Зачем столько? И ведь пустые подводы‑то. Они что, разбирать чугунный дирижабль намерены и по кусочкам возить к эшелону? Не похоже, что его запросто разберешь, чудный овощ екатеринбургской земли. Проще новый отлить, в Туле. Если, конечно, этот своим ходом не долетит до места назначения.

Вечерело, сырело, холодало.

– Куда? – спросил извозчик.

– В пугачевский дом, куда ж еще.

– Может, к Ипатьевскому завернуть? У вознесенской горки который.

– А что там, в Ипатьевском? – спросил Капелица.

– В нем императора с семейством порешили.

– В доме?

– В подвале.

Капелица посмотрел на Арехина.

– Нет, не стоит паломничество устраивать. Давай‑ка на Златоустовскую.

Извозчик легонько стегнул лошадь, даже не стегнул, а так, побеспокоил разве.

– А то могу, у нас всякий, кто приезжий, туда ходят. Там много чего интересного… Пулю можно найти, которой императора кончали.

– Какую пулю? Ее что, из тела вынули и положили нас дожидаться?

– Пули наскрозь били и в стенах остались. А потом их выковырнули. Его ж не одной пулей, много раз стреляли. Нет, врать нечего, пули ненастоящие, то есть настоящие, из расстрельного подвала, но другого. Ими и вправду убивали, только не императора. Но есть и которые настоящие, и если знать, кого спросить…

– Не нужно нам ни настоящих, ни других. Своего добра хватает, – Арехин похлопал по кобуре именного маузера. Что маузер именной, революционное оружие, награда, возница не знал, да и никто в Екатеринбурге не знал. Знал Арехин, и довольно.

Извозчик настаивать не решился, была бы честь предложена, потом сами упрашивать станете, да поздно, и пули императорские кончатся, и дом разломают…

Ехали медленно, а смеркалось быстро.

– Что‑то мы не той дорогой возвращаемся, товарищ, – сказал Капелица.

– Так на завод‑то мы ехали из Европы в Азию, а теперь наоборот, из Азии в Европу едем. В Европу другой дорогой быстрее. Горку‑то объезжаем с севера, стало быть, другой стороной.

Какую горку объезжали, неведомо, только заехали уже в совершенные трущобы. Домики кривые, подслеповатые, улицы загажены донельзя, но людей раз – и обчелся. Тревожно без людей. И даже собак нет, что еще тревожнее. Город без собак смертельно болен. Собаки охотно облаивают пьяниц и мелких хулиганов, но перед землетрясением, наводнением или большим пожаром стремительно покидают город. Вот и в памятную октябрьскую ночь семнадцатого года из Петрограда бежали все бродячие собаки. Из Москвы, между прочим, не бежали. И каков вывод?

– Вот что, товарищ, я ваших дорог, горок, обычаев и обрядов не знаю, но учти: если что, первая пуля твоя, – Арехин достал из кобуры маузер.

– Ты бы раньше, барин, грозить начал, а теперь‑то чего уж…

– Разворачивайте поскорее, – почуял неладное и Капелица.

– Где уж тут разворачивать, господа хорошие…

И действительно: справа плохонький, но все же забор, слева канава, какие эволюции…

– Быстро, Петр, быстро, – «Леонидович» в спешке потерялся.

Арехин соскочил, махнул рукой Капелице – давай же, ждать тут нечего.

Капелица не спрыгнул, слез – верно, думал, куда и зачем.

– Ходу, – дернул его за руку Арехин, увлекая к забору. Оно и в канаву можно, но у забора тоже ничего, на его фоне их не видно. А им видно все. Во всяком случае, ему.

Извозчик только головой вертел:

– Эй, где вы? Куда?

Отвечать Арехин не стал. Пригнувшись, он мелкими, неслышными шажками стал красться вдоль забора, держа назад, туда, откуда приехали. Капелица, подражая, тоже пригнулся, но шумел за двоих. Ничего, не так уж и плохи их дела. Вот пройдем еще метров двести, а лучше триста, вернемся в места обжитые, цивилизованные, тогда и дух переведем. Или два духа.

Закрытая калитка. Закрытые ворота. Опять забор.

И тут впереди он заметил человека. Оно бы и ничего, в городе все ж, не в пустыне. Только человек сидел на корточках с наганом в руках и настороженно прислушивался к шуму шагов Капелицы. Было до него метров пятьдесят, и, если бы не сумеречное зрение Арехина, разглядеть его не было бы никакой возможности. Равно как и тому их.

Капелица остановился рядом.

– Да что это мы, в казаки‑разбойники играем, что ли? – сказал он негромко, но тот, что был впереди, тихонько свистнул. Дал знак? Кому.

– Играем, играем. Вы бы легли, Петр Леонидович, – вот и «Леонидович» и нашелся.

– Как – легли? Куда и зачем?

– Можно тише?

– Зачем ложиться? – прошептал Капелица.

– Чтобы остаться в игре. Прячемся, Петр Леонидович, прячемся.

Капелица лег.

– И – тихо‑тихо, – шепотом, на ухо добавил Арехин.

Пересвисты были по оба конца улицы. Свистите, свистите, все деньги и уйдут в свисток. Стемнело настолько, что загадочные личности и прятаться перестали, шли во весь рост. Значит, к первому присоединился еще один. Стало быть, двое. А с другой стороны? Виден один, но непременно должны быть еще. Хорошо.

Он отполз в сторонку от Капелицы, прицелился и выстрелил. С пятидесяти шагов стрелять из маузера для привычного человека дело простое. Только огонь, вырывающийся из дула, слепит и выдает. После каждого выстрела Арехин откатывался в сторону и пережидал, покуда глаза вновь привыкали ко мраку. Противники – что противники, сомнений не было – несколько раз выстрелили в ответ, наугад, в сторону. Даже свиста пуль не слышно.