Ксения Медведевич - Кладезь бездны
– И очень страшно, – бесстрастно выговорил Джунайд.
– Ты там был? Ты ходил в темную ночь? – тихо спросил аль-Мамун.
– Ночь – бесконечна, – ответил суфий.
– Я найду там ответы на мои вопросы?
– Ночь – не время для вопросов.
– А для ответов?
– У каждого своя ночь. Твоя вера – это тоже ночь.
– А мне недостаточно веры! Я хочу знать! Знать, что нас ждет! Я хочу пройти за ним по пути созерцания и получить знание. Знание истины. Я хочу узнать про четыреста девяносто первый год. Узнать наверняка.
Джунайд вдруг оскалился – свирепо, прямо как джинн:
– Зна-аать? Узнать наверняка-ааа? Да кто ты такой, чтобы задавать Всевышнему вопросы и получать на них ответы?!
– А кто ты такой, чтобы знать про Его ответы?!
– А если Он не ответит?
– А если ответит?
– Да ты даже не узнаешь, был ответ или нет! Там нет знания! Там даже разума нет!
– Я читал с моим наставником трактат «Восхождение…».
– Глупости. Аль-Асмаи читал про ночь, но не входил в нее!
– Неважно! Он учил меня распознавать видения. Учил, что все, что мы видим там, есть порождение нашего разума. Что мы смотримся в зеркало сознания…
– Чушь! Единственная правда о ночи состоит в том, что ты можешь навсегда остаться слабоумным идиотом, пускающим слюни! И лишь время от времени твои члены будут напрягаться в судороге, и тогда жена будет вызывать к тебе массажиста, чтобы их расслабили, – иначе как уложить мужа в постель! И эта судорога будет отмечать новый шаг по ночному пути! Судорога – и слюни! Вот такое знание! Устраивает?!
– Я готов к этому!
– Нет, – покачал головой Джунайд. – К этому ты не готов. Никто к этому не готов.
– Я хочу знать, Кассим. Я – хочу – знать.
– Ты – веришь. Чтобы обменять веру на знание, ты рискнешь разумом и жизнью. Это безрассудство. Всевышний не одобряет безрассудства.
– Если прав я, то даже если не выйду из ночи, я умру, счастливый этим знанием. А если прав ты – мне не жалко, что я умру на год раньше, чем все.
– О Всевышний! – тихо сказал Джунайд, запрокидывая лицо в небо. – Ты видишь – я оберегал этого человека, как мог. Теперь его судьба в Твоих руках. Ты милостивый, прощающий…
– Безумец, – тихо пробормотал кот. – Сумасшедший.
Аль-Мамун гордо вскинул голову:
– Что мне делать, о шейх?
– Ничего особенного, – грустно улыбнулся суфий. – Возьми нерегиля за левую руку. И просто спроси: «Где ты, Тарег?»
– А почему левую?
– Это его рука силы.
– И все? – настороженно спросил аль-Мамун, обходя темнеющее на полу тело.
В куче щебня и пыли он с трудом разглядел синевато-серую кисть руки.
– И все.
Чувствуя себя на редкость по-дурацки – аль-Мамун все никак не мог прогнать мысль, что джинн и суфий его разыграли, – он сел на пол. Еще раз поглядел на своих собеседников. Оба отвернулись. Халиф пожал плечами.
Поморщившись, нащупал в пылище холодные неживые пальцы. И, еще раз пожав плечами, сказал:
– Где ты, Тарег?
В тот же миг все погасло, и аль-Мамун провалился в совершенную, безвидную, черную и ледяную пустоту.
* * *…Скрипел под ногами крупный песок. Свистел ветер. Абдаллах обнаружил себя идущим – где? Вокруг густела тьма.
С усилием переставляя ноги, он вдруг понял – подъем. Под ногами – подъем. Он поднимается вверх. Скрипит песок – значит, пустыня. Возможно, это – бархан?..
Ни зги не видно. Как же темно…
Нудно, вымораживающе свистел ветер. Аль-Мамун обхватил себя за бока – тщетно. Рубашку и кафтан продувало насквозь. Ночью в пустыне царят тьма и холод.
Где же звезды…
А самое главное, зачем он здесь?
И как оказался в этой ночной пустыне?
Скрип, скрип под ногами. Холодно.
О Всевышний, какая холодная ночь…
Хорошо, хорошо. А что было до ночи?
Неожиданно аль-Мамун обнаружил себя стоящим.
Битва! Штурм дворца аль-Джилани! Рукопашная в коридорах и залах, скользкая от крови рукоять меча, мокрый холод рукава до локтя – кровь!
И он тут же вцепился в правый рукав – заскорузлый? Ткань сминалась безо всяких усилий. Как же?.. И… где кольчуга? Ведь он подъезжал к масджид в кольчуге! Подъезжал, чтобы… что?
Видно, под ногами был самый гребень бархана – ибо туфли заскользили по песку вниз, вниз, Абдаллах глупо замахал руками – и рухнул, с воем поехав вниз на спине, все так же размахивая руками.
Раскрыв глаза, он увидел розовеющее небо. А приподнявшись – лес колонн, черных и тонких, в желто-розовой перспективе рассветной пустыни.
Город. Город из старинных легенд о великой пустыне Руб-эль-Хали. Ирем Многоколонный.
А там, дальше – не горы. Руины. Развалины огромных зданий.
И ряды колонн. Бесконечные, пересекающиеся. Столпы тонкие и сросшиеся телами, еще несущие портики и одиноко стоящие. Налево, среди груд разбитого кирпича, уходила целая аллея обломанных, словно гигантским мечом срезанных колонн. Ни капителей, ни портиков. Они торчали из моря песчаника и щебенки, как обломанные сваи моста. Моста откуда… и куда?..
В высоченную полукруглую арку ворот в разбитой стене втягивался караван. Верблюды степенно вышагивали, помахивая хвостами, рядом устало брели погонщики.
Аль-Мамун заорал и побежал за ними.
– Мир вам! – сбиваясь с дыхания, выкрикивал он. – Мир вам от Всевышнего, люди!
Почти добежав до ворот, Абдаллах все-таки споткнулся и упал. А когда поднял голову, в черной арке никого не было. Только свистел ветер. Поглядев на свои ладони – а не разодрал ли, странно, что не болят, аль-Мамун увидел кровь между пальцев и грязную, жестко топорщившуюся ткань рукавов. Заскорузлая кровь потемнела и стала бурой.
Подняв глаза снова, он увидел в воротах черную фигуру женщины.
Наглухо завернутая абайя трепалась под рассветным ветром, поблескивали монеты надо лбом. Наносник маски-бирги выдавался вперед, словно птичий клюв.
Прямо за спиной женщины виднелась площадь, на которой раскачивались три пальмы. Пальмы на городской площади? Проросли сквозь плиты в развалинах, не иначе…
– Мир вам от Всевышнего, почтеннейшая! – вежливо поприветствовал женщину аль-Мамун.
Когда она заговорила, Абдаллах понял, что холод, сковывавший его руки и ноги, – это был не холод. Это был страх. Цепенящий, ледяной страх – теперь-то он понял, что значит это присловье. А еще у женщины не было голоса. Шепот вползал внутрь головы, куда-то в болезненную пустоту за вытаращенными глазами:
Ты пришел на похороны, Абдаллах?
Аль-Мамун дрожал на нездешнем ветру. То, что казалось ему рассветом, обернулось закатным багровым румянцем. Тени стремительно росли, удлинняясь, с гребешками песка втягиваясь ему под ноги.
Три пальмы. Три пальмы. Что-то он слышал про эти три пальмы…
– Я… п-прошу прощения… м-мои соболезнования…
Застывшие от холода губы не слушались. Под маской у женщины чернела пустота.
За спиной захихикали:
Какой вежливый… Хи-хи-хи, сестричка, он нам соболезнует, хи-хи-хи… Поможешь нам, человечек? Мы обещали нашей сестре роскошный вынос, хи-хи-хи…
Оказалось, вокруг шевелилась и глазела целая толпа: женщины в абайях, дети, мужчины в высоких белых тюрбанах, как носят северные гафир. Сквозь толпу с отсутствующим видом шла вереница белых верблюдов – розовогубых, с красными глазами.
Хи-хи-хи… помоги нам с выносом, человечек, мы женщины бедные, некому ковры перед домом развернуть, хи-хи-хи…
А следом за хихиканьем послышалось утробное собачье рычание. Крутанувшись на пятках, аль-Мамун увидел сначала гончих – черных, длинных, оскаленных.
И только потом – ее. Высокую черную фигуру женщины на собачьих лапах, с изогнутыми когтями на длинных, до колен, руках. И с собачьей головой на узких темных плечах. Острые длинные уши, красные горящие глаза, сахарно-белые клыки с клейкими нитями слюны.
Манат. Госпожа Судьбы. Хозяйка Медины. И хранительница могил.
Что скажешь, Абдаллах? Поможешь нам похоронить сестру?..
Это сказала женщина у него за спиной. Хозяйка Трех Пальм. Узза, дающая плодородие.
В неприглядной пустоте темнеющего пейзажа свистел ветер.
– Посланник Всевышнего… – голос срывался на хрип, губы еле шевелились от морозного ужаса, – назвал вас ангелами чтимыми…
Клыки в пасти Манат обнажились во всю немалую длину. Богиня смеялась неслышно, но страшно до дрожи в позвоночнике.
– Я приношу вам… извинения…
Манат запрокинула ушастую голову, гончие у ее ног завывали – от хохота?..
– И… прошу вас… оставить мою землю в покое.
Демонический смех разом стих.
Длинноухая голова приблизилась к лицу аль-Мамуна:
Наглец! Я – хранительница покоя этой земли!
И тогда он обреченно, но честно ответил:
– Больше нет. И на мне нет за это вины. Такова воля Всевышнего.
Кто ты такой, чтобы говорить за Всевышнего?
Обернувшись к шепоту Уззы, Абдаллах хриплым от страха, запинающимся голосом ответил:
