Ксения Медведевич - Кладезь бездны
– И мать его ребенка, кстати.
– Как?!..
– Точнее, теперь – вдова князя Тарега.
– Что?!
– Угробила себя наша кокосина, – вздохнул джинн. – Сказала – угробит, и угробила. Жаль. Хотел я прибить того айютайского монашка и зря не прибил. Жаль, жаль…
И, вздохнув еще, поплелся среди камней – вслед за Джунайдом.
– Стой!..
– Иди за мной, – спокойно повернул к нему усатую морду кот. – Джунайд расскажет, что тебе нужно делать.
– Стой!..
Кот скрылся в темноте провала. Аль-Мамун, все еще хватая ртом воздух, огляделся.
Сумеречники сидели очень тихо, опустив головы и покачивая золотистыми и черными хвостиками на затылке. На площади легонько посвистывал закатный ветер, растрепывая одежду на живых и мертвых.
Женщина на циновках сохраняла полную неподвижность, остановившиеся глаза смотрели в пустоту. Черные длинные волосы колыхались под порывами пыльного воздуха, легчайшие пряди взметывались и ложились обратно на спину.
– О Всевышний… – пробормотал халиф. – Что здесь происходит…
Вот это – жена нерегиля? У нерегиля – была жена? И ребенок? Когда все это произошло? Почему он, аль-Мамун, ничего об этом не знал? Хотя как бы он мог об этом узнать? Мужчины о таком друг друга не спрашивают… Но тайная стража? Почему?.. Хотя… Ах вот оно что. Вот почему нерегиль постоянно пропадал в лагере сумеречников. О Всевышний. Он там… А он, аль-Мамун, его…
Но что, шайтан всех задери, значило, что нерегиль себя угробил?!
В темноте входа медленно оседала пыль. Все вокруг молчали. Аль-Мамун вдруг понял, что из курящегося дыма на него смотрят мариды. Голова отказывалась принимать услышанное.
И тут из толпы сумеречников донесся странный, сдавленный звук. Абдаллах вздрогнул.
И понял – плач.
И тут же что-то сдвинулось в голове, открывая дверь свету.
Аль-Мамун вспомнил: ну конечно, письмо про статую. Нерегиль написал его давным-давно, целую жизнь назад, в дождливой осенней Басре. Написал, пока сидел под стражей в комнатах Якзана аль-Лауни.
«Удар уничтожит и тело, и дух истощенного злом существа. Вполне вероятно, что освобожденные при ударе энергии произведут вокруг разрушения, и потому нужно позаботиться о том, чтобы рядом оказалось как можно меньше людей…»
Освобожденные при ударе энергии… Что-то он уже слышал про эти освобожденные энергии…
Точно! Разговор с лекарем! С ибн Бухтишу, после того, как в покоях Ситт-Зубейды убили гулу! От чего умер тот сумеречник? Лекарь сказал: «Смертельный удар всегда возвращается тому, кто его нанес. Всегда. Чем сильнее существо, тем сильнее ответный удар»…
О Всевышний… Так они все заранее знали?! И только он, аль-Мамун, ходил как дурак, обиженный родственниками, и строил глупые планы?!
Они, выходит, знали, что… знали, что…
Конечно.
Зал приемов Умм-Касра: «Что-то ты от меня скрываешь…» Что ответил нерегиль? «Это касается меня одного».
Вот почему он так легко согласился служить ненавистному хозяину. Конечно. Потому что знал – это ненадолго. Один удар, и освобожденные энергии положат всему конец. Конец. Он умрет, и никого это больше не касается.
Неплохо.
Ты все-таки сбежал от меня, Тарик.
И выставил круглым дураком – напоследок.
Все всё знали. Кроме глупца-халифа. Смертного дурака, с которого спросу нет. Хорошо же у тебя получилось надо мной посмеяться, Тарик. На славу.
– Это не так, мой повелитель. Люди ничего не знали. Только сумеречники.
Мягкий голос Джунайда застал халифа врасплох – Абдаллах дернулся в седле и до отказа натянул повод. Кобыла попятилась и жалобно закивала башкой: у нее не оставалось сил, чтобы встать на дыбы.
– Тарег не обманывал тебя.
С усилием выпростав ноги из стремян, аль-Мамун пополз вниз с седла. Какой длинный день, о Всевышний, когда же это все кончится, сколько мне еще идти сегодня по этому городу…
– Он просто выполнял свой долг, – Джунайд вовремя подхватил его под локоть – ноги почти не держали.
– А… она, – осторожно кивнул Абдаллах в сторону белой фигурки на маленьком плетеном коврике, – знала?
– Знала, – тихо отозвался Джунайд, опуская свои странные, не человеческие уже глаза. – И потому просила оставить ей хотя бы сына…
– Подожди, – помотал враз отяжелевшей головой халиф. – Она все это время знала, что через несколько месяцев ее муж умрет?
– Да.
– А… ребенок?
– Еще не родился, о мой халиф.
– Подожди. – Мысли в голове запутались окончательно. – Она что, попросила оставить ее в тягости, несмотря на…
– Да, – твердо прервал его Джунайд.
– С-сумеречники… – Если бы в пересохшем рту оставалась слюна, аль-Мамун бы сплюнул. – Все не как у людей, а как у тварей…
– Эй, полегче… – зашипели у него под ногами.
Котяра-джинн бил тонким хвостом и скалил мелкие зубки.
– Как так можно?! Как у нее хватило сердца?!
– А что такого?! – вздыбил шерсть кот. – Через год здесь вообще никого не будет! И что? Помешало это тебе заделать ребенка певичке?
– Что?!
– Что – что? Я про мединку! Учти, у меня племянник в твоем хариме…
– Тьфу на тебя с твоей мединкой! Почему через год здесь никого не будет?!
– Он что, ничего не знает? – недоверчиво хмыкнул кот и посмотрел на Джунайда.
– А что я должен знать, о Кассим? – тоже посмотрел на шейха аль-Мамун.
– Четыреста девяносто первый год, – спокойно проговорил Джунайд.
– Конец света, что ли? – не удержавшись, фыркнул халиф. – Эти кликушеские бредни? Ты шутишь, о Кассим?..
Шейх и джинн продолжили молча смотреть на него. Одинаковыми кошачьими глазами. Аль-Мамуну стало не по себе:
– Джунайд, – тихо проговорил он. – Скажи, что ты пошутил.
Суфий молчал. Кот вздохнул, присел и терпеливо обмотался хвостом.
– Так это что? Правда? – прошептал аль-Мамун, почему-то воровато оглядываясь по сторонам.
– Все знаки говорят о том, что через год халифат вступит в полосу бедствий и потрясений, – спокойно отозвался Джунайд. – Возможно, гибельных для всего мира бедствий и потрясений. Посмотри на небо – и ты увидишь ее. Двурогую Звезду погибели.
– Я не верю в это, – вдруг жестко сказал аль-Мамун.
И тут же почувствовал, как распрямляются плечи.
– Я не верю в это, – с нарастающей, распирающей изнутри яростью повторил халиф. – Всевышний не оставит аш-Шарийа.
– Кто ты такой, чтобы говорить за Всевышнего, – спокойно проговорил Джунайд.
– Я?! – взорвался аль-Мамун. – Я – всего лишь человек! И мне плевать на ваши высокоученые гороскопы и сумеречные бредни! Я всего лишь человек! И я верю, что если через год от нас ничего не останется, то все это – все это: Али, его Книга, аят, откровение в пустыне, ансары, исход из города, основание аш-Шарийа – все это было напрасно! Я… я верю – в надежду!
Последнее слово он почти выкрикнул. Сумеречные лица с дымчатыми, пустыми глазищами равнодушно развернулись к нему. На мертвой площади свистел ветер.
– Возможно, этот человек прав, – мурлыкнули за спиной, и Абдаллах крутанулся на месте.
И оказался лицом к лицу с Тамийа-химэ. Тоже в белом, с головы до ног. О Всевышний, вспомнил аль-Мамун. Ему же рассказывали. В Ауранне белый – это цвет траура. Траура и смерти.
– Мы тоже верим в надежду, – бледные губы на фарфоровом лице шевелились до ужаса неестественно – куклы не разговаривают. – Если бы не верили, разве стала бы Майеса-химэ просить о ребенке?..
За спиной опять послышалось змеиное шуршание осыпи. Поскакали, покатились мелкие камушки. Один остановился на рубчатом шелке подола княгини.
– Исполнено, о шейх, – прогудело из темноты провала.
С неохотой поднимая глаза, аль-Мамун разглядел красно-дымный силуэт марида.
– Иди за мной, о мой халиф, – тихо сказал Джунайд. – Между тобой и князем осталось последнее дело, которое никто не сможет выполнить за тебя.
– Какой спрос может быть со смертного дурака? – зло пробормотал аль-Мамун.
Но суфийский шейх уже шел вперед, не оборачиваясь и не подавая виду, что слышит.
Задирая колени и оступаясь, Абдаллах все-таки последовал за Джунайдом – как оказалось, в уцелевшую между просевшими сводами пристройку с полками для хранения обуви. Серая низкая арка-подкова держалась, в проломы тек сумеречный воздух. Суфий поднял и поставил на полку дрожащую тоненьким огоньком лампу. Вокруг все было густо присыпано молочно-серой пылью. В каменной нише темнела чья-то одинокая сморщенная туфля. Под ногами хрустело и поскрипывало: мрамор выщербило и расцарапало выдохом оседающего молельного зала, ступни саднили на камушках и осколках штукатурки. Обломки лежали длинными извитыми кучами, словно барханы под пустынным ветром.
– Осторожно, – тихо сказал шейх.
И удержал халифа от следующего шага.
Абдаллах понял, что куча, через которую он собирался переступить, – вовсе не куча. Одежду и волосы нерегиля покрывала бесцветная мучнистая пыль, серое от каменной взвеси лицо казалось синеватым, как у задохнувшихся под обломками дома во время землетрясения. Самийа походил на выпотрошенную тряпичную куклу.
