Оксана Демченко - Воин огня
Еще раз поболтав жидкость в бутыли, Ичивари проверил свои умозаключения и счел их надежными. Затем снова погладил бутыль, наклонил над кружкой, зажимая горлышко пальцем. Чуть приотпустил «пробку», уговаривая воду вытолкнуть чуждое и легкое. Сцедил ядовитую гадость, увлажнил ею волосы и руки. Выпил воду, задумчиво проверяя по ощущениям, все ли в порядке. Первые дни после бессознательного состояния, наполненного огнем и бредом, были воистину ужасны. Он исступленно звал асхи – и получил ответ и помощь. Но отказаться от «живой воды», однажды досыта попробовав ее, едва хватило сил. Если бы он не испытывал бесконечного отвращения к себе самому, он бы все же отпил эту воду еще хоть раз. И вернулся в мерзкое состояние потворства безумию, дарующему ощущение праздника, наполняющему все существо ликованием вопреки плену и боли, отчаянию и даже стыду. Жажда оказалась яркой, а «живая вода» воистину желанной. Но сын вождя помнил себя времен весны этого года, себя, больного горячкой бешеного ариха. И эта память оказалась страшнее и сильнее искушения «живой воды».
– Некоторые едят красные грибы, – утешил себя Ичивари. – Им тоже хочется праздника. Ничего нового этот бледный не придумал. Надо с отцом поговорить. Может, и грибы – под запрет? Хотя зачем, употребляющих и так презирают… Запрет сделает их интересными. Так сказал дед, дед мудр.
Ичивари улыбнулся, выплеснул остатки гадкого пойла на койку, снова лег, прикрыл глаза. И стал слушать море. Где-то там, очень далеко пока что, иные волны, невысокие и ласковые, баюкали в ладонях маленький кораблик, упрямо повторяющий путь каравеллы оптио. Это было замечательно, это давало надежду… и наполняло тревогой. Люди моря хитры и коварны. Как бы они не обманули даже мудрого деда.
Замок шевельнулся в проушинах, звякнул ключ. Тощий нескладный провожатый постучал по стенке каюты и жалостливо уставился на махига, шевельнувшегося на полу, невнятно застонавшего. Эту особенность бледных Ичивари тоже отметил и счел отвратительной: они охотно сочувствуют свысока тем, кого полагают «кончеными людьми». Сочувствуют, но не помогают. Просто наблюдают, как хороши и чисты сами на столь грязном и мерзком фоне. Или, как этот парнишка, боятся вмешаться и покорно принимают несправедливость в отношении себя и окружающих. Они даже не трусы, они просто не умеют бороться, словно от борьбы можно отучить еще до рождения.
Ичивари закончил вздыхать и возиться на полу, поднялся на ноги, чуть пошатываясь и опираясь на широкую доску стола, поболтал пустую бутыль, убеждаясь, что не осталось ни капли… Зло зыркнул на провожатого и, чувствуя себя хуже некуда, указал тому взглядом на ядро. Мол, тащи, мне сегодня плохо, меня колотит.
Оптио ждал за тем же ненавистным столом в той же опротивевшей каюте – Ичивари усердно грел свое раздражение и проявлял его, даже с некоторым избытком. Сел, придвинул пищу, понюхал и оттолкнул.
– Сегодня мы поговорим о том, как надо приветствовать сэнну, – негромко начал оптио.
– Было, – хмуро бросил Ичивари.
– Да, было, и мы повторим то, что уже изучено, ибо это важно, чадо, – настойчиво указал Алонзо.
– Ставь бутыль. Полную, неразбавленную.
– Тебе принесут в каюту. Сперва урок, затем награда. Видишь, ты снова путаешься в самом простом. Как следует именовать сэнну?
– Хотя бы кружку.
– Еще одно слово, не относящееся к уроку, и ты проведешь пять дней в трюме. Без «живой воды». Как следует именовать сэнну?
– Ваша благость, радетель благодати, исполненный света, премилостивый… Хлаф, промочить бы горло, слова такие длинные, язык нерхски заплетается.
– Кто именно из моряков сообщил тебе грязные слова, чадо?
– Какого абыра я могу знать? Они на палубе орали, мать их, отродья арповы.
– Всякое благое деяние имеет пользу, но содержит и тьму, ибо две чаши – воистину закон всеобщий, – вздохнул Алонзо покаянно и без злости. – Ты прежде не пил, но ты и не ругался… Теперь ты послушен и покладист, но намеренно сквернословишь, получая от того неясное для меня удовлетворение. Показать тебя такого ментору затруднительно. Люди южного материка так темны кожей, что опознать их просто. Ты же удручающе похож на пьяного забулдыгу из портовых кабаков Шамхи или Тэйры, что на самом юге Тагорры… Один грех тянет за собой другой, увы. Как следует приветствовать сэнну?
– Да мордой в пол, ясен пень!
Поморщившись, оптио звякнул колокольчиком, вызывая слугу:
– Отведи в каюту. Выдай четверть бутыли настойки, разбавленной. Пусть затем умоется и отдохнет. Когда сам постучит в дверь, веди ко мне. Кажется, с «живой водой» я немного перестарался…
Оптио покачал головой, сетуя на избыточный успех применения столь сильного средства, и забормотал себе под нос так тихо, что лишь тренированный слух Ичивари мог выделить в шелесте слова:
– Но столько сведений! Он бы никогда не рассказал мне и половины без должного поощрения. Наставник подготовил ученика, тот жив, владеет даром ариха и ушел в степь. Война меж племенами неизбежна… Коварный воин племени хакка украл пегого коня, пытаясь отнять у леса удачу, но схвачен и окончил, надо полагать, жизнь у столба боли. То есть война уже началась, жаль, мы не знаем ее хода…
Ичивари покинул каюту оптио, низко опустив голову, глядя под ноги и пряча улыбку, гордый своей изобретательностью. Он в который раз удивлялся оборотной стороне коварства бледных – их готовности верить в нелепое и заведомо ложное, но добытое хитростью и обязательно с немалым трудом.
Суеверный вождь, не покидающий столицу по причине дурных снов, – это глупость. Жена вождя, день за днем поющая колдовские слова над амулетами, призванными ловить сны вождя и испарять из них вред, – это уже слишком даже для оптио, но ведь верит! Слеза самой Плачущей, добытая дедом Магуром из ствола сосны и означающая скорые перемены, Слеза, тщательно скрываемая от света: вдруг почернеет, обещая несчастье?.. Джанори, уцелевший в огне потому, что «я, сын вождя, дал ему подержать нож ранвы». Этот нож теперь хранится под десятком замков и его Алонзо намерен передать ментору в качестве средства надежной и полной защиты от неведомого оружия. Ведь ранвы сами не сгорают, они заговоренные, их ножи тоже… Но самое смешное суеверие, истинный шедевр изобретательности – перья. Оба пера из волос пришлось отдать, оптио ими заинтересовался особо. Ичивари добрел до своей каюты, проследил за тем, как закрывается дверь, с отвращением взболтал выпивку и сцедил из нее огонь, как обычно.
– Вплети одно перо, снизойди до бледной, и родится девочка, вплети два – и жди мальчика, – давясь от смеха, повторил он якобы данные отцом наставления, усердно записанные оптио. И добавил так же тихо, разговаривая с самим собой: – Ичи, ты был в ударе. Ты его потряс. Он намерен предложить ментору перья, чтобы тот подарил их королю. Это, оказывается, наилучшее средство для устранения причин споров о престолонаследии, вот как. Если бы я взялся искать способ победить бледных, я счел бы суеверия и страхи неплохим подспорьем…
Выпив воду, Ичивари лег на пол, прикрыл глаза и стал слушать море. Сперва вблизи, у самого корабля. Потом все дальше, точнее – шире. Асхи отзывался охотно, так, словно ему уже давно было одиноко без общения с открытой душой, без собеседника, пусть и не самого духовно зрелого и опытного. Кто знает, может быть, одиночество ведомо и духам. Как говорил дед? «Закат несовершенен без взгляда людского, ибо только взгляд создает золотую дорожку от самого солнца и до правой души… Прикрой глаза – распадется она бессчетными неупорядоченными бликами света. Открой – снова закат улыбается тебе, человеку. И ты ему улыбнись…»
Улыбка получилась слабая, короткая. Блики света, танцующие перед внутренним взором, оборвались у темной черты. Ичивари распахнул глаза, задышал часто, сердце заспешило, перекачивая кровь и торопя мысли. Там, впереди – берег! Край владений асхи. Конец договоренностей с оптио. За краем океана начинается берег, где сына вождя ждет новый плен, куда более тягостный, уже не дающий надежды на побег. Он почти проиграл невесть в какой раз, поверив в неизменность привычного. Должен был насторожиться сегодня утром, когда Алонзо предложил повторить правила приветствия ментора. Это важно, потому что скоро понадобится.
– Проклятая «живая вода», – процедил Ичивари сквозь зубы. – Я не пью, но запах в каюте сам впитывается в кожу, я дышу им, и я болен… Надо думать. Надо срочно думать, не позволяя себе расслабляться.
Слуга стукнул в стену, завозился, отпирая замок. Поставил поднос с тарелкой и кувшином на доску, укрепленную возле стены и заменяющую стол.
– Лито Диаз ждут через час, просили умыться.
Второй слуга внес ведро, бросил на койку полотенце, морщась от спертого, тяжелого запаха, и постарался поскорее уйти. Ичивари проводил его взглядом, резко вскинулся, озираясь, растирая затылок и плечи. Берег совсем недалеко, но и не рядом, учесть расстояние сложно, но прикинуть время… Остаток дня, ночь, еще день, еще ночь и время до нового полудня, так получается. Ветер не переменится, но ослабеет, в настроении асари махиг сегодня уверен, поэтому и знает надежнее капитана, когда моряк на мачте углядит берег… Утром бежать станет поздно. Это тоже безусловно. Не зря стало так много птиц и не зря их появлению радуются: он слышал обрывки разговоров и должен был сообразить. Что для него означает близость берега? То, что завтра его, пленника, под предлогом наказания упрячут в трюм, если не сделают этого уже сегодня вечером. Плыть отсюда самому далеко и трудно. Плыть с ядром на ноге – невозможно. Лодку, одну из тех, что имеются на палубе, взять нельзя, заметят. У бледных оружие, их много, и они снова перехитрят и поймают, уже окончательно…
