Василий Горъ - Игрушка Двуликого
– Да не забудет о вас Вседержитель!
– Перед тем как уйти, передашь дела брату Дайтеру… – пропустив мимо ушей его благодарность, приказал глава Ордена. Потом подумал и решил полить латран[212] медом: – Ты – не простой брат во Свете, а один из лучших иерархов, который когда-либо стоял по правую руку от Светлого Трона. Поэтому должен понимать, что твоя должность – это прежде всего ответственность! Причем ответственность не только перед Богом-Отцом, мною и братьями, которые нашими стараниями идут к Свету, но и перед всем Горготом, который чем дальше, тем сильнее уходит во власть Двуликого! Если мерить обычными мерками, то винить в провале покушения на Латирдана надо тех, кто не выполнил твой приказ. Но, увы, обычные мерки нам с тобой не подходят, ибо от решений, которые мы вынуждены принимать, зависит будущее всех тех душ, которые до сих пор прозябают во Тьме Неверия…
Речь получилась чуть выспреннее, чем рассчитывал Ансельм, но Рон даже не поморщился – склонил голову в знак согласия и «сокрушенно» вздохнул:
– Я понимаю, ваше преподобие: если бы я был предусмотрительнее и послал с метателями еще три-четыре десятка братьев-клинков, то приспешник Двуликого, препятствующий нам принести Свет в Вейнар, уже отправился бы в Небытие…
– Именно! – улыбнулся глава Ордена и осенил иерарха знаком животворящего круга. – Поэтому твой уход в Аверон – не наказание, а знак моего высочайшего доверия…
– Благодарю! – искренне воскликнул брат Рон. – Разрешите идти?
В чем, в чем, а в искренней благодарности своей правой руки Ансельм не сомневался – «знак высочайшего доверия» был очень неплохой альтернативой смерти на эшафоте. Поэтому еще раз улыбнулся и шевельнул пальцами, разрешая иерарху удалиться. Потом выждал пару минут, стер с лица улыбку и хмуро посмотрел на Бенора:
– Приведи брата Кладия. И желательно побыстрее…
…Когда брат Кладий, один из двух братьев-надзирателей, которые заняли место Годрима, понял суть приказа чуть ли не со второго предложения и унесся в казармы, Ансельм устало откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и попытался понять, все ли он сделал для того, чтобы удержать Рона от глупостей.
«То, что я обязательно отправлю с ним какое-то количество закладок[213], он понимает. Значит, попытается выяснить их имена. Поняв, что их не двое-трое, а десять, он сначала взбесится, а потом размелется в муку[214], но узнает суть вложенного в них задания. Ломать всех он побоится. Да и не успеет при всем желании. Значит, прикажет брату Люку прочесть парочку первых и последних, а затем успокоится: приказы, полученные шестью из десяти братьев, слово в слово повторяют мое обещание…»
На самом деле рамки, поставленные Ансельмом своей правой руке, были намного уже, чем мог представить себе иерарх, – закладки четырех братьев-клинков приказывали им убрать Рона не только при бездействии, недостаточном усердии или попытке скрыться, но и при любой угрозе того, что его знания об Ордене станут достоянием третьих лиц. И это было правильно: ставить под удар себя и свои планы Ансельм не собирался.
«Уберет Латирдана – вернет себе и должность, и все, что с ней связано, – подытожил он. – Не уберет – заплатит сразу за все свои ошибки…»
Мысли о том, с чем связана должность Рона, сначала скользнувшие по краю сознания, вскоре вернулись. И ударили не в голову, а в чресла: Ансельм, до этого мгновения упивавшийся ненавистью к Латирдану и к недоумкам, не сумевшим его убрать, неожиданно для себя оказался на ногах и, торопливо обежав стол, вылетел в коридор…
…Над навыками брата Кладия надо было работать и работать: в самой глубине голубых глаз послушницы Тиараны клубился страх.
Нет, раздевалась она сама. И на ложе забиралась тоже. Но вместо привычных Ансельму радости, ожидания и похоти в ее движениях чувствовались неуверенность, непонимание и даже тень нежелания!
Почувствовав все это, глава Ордена сначала разозлился и почти решил выставить девицу вон, но потом вспомнил ощущения во время близости с сестрой Одалией[215] и хрипло выдохнул:
– Убери руки и разведи колени…
Предплечье, прикрывающее грудь, дрогнуло и опустилось на живот. А ладошка, пытающаяся не дать Ансельму увидеть девичье лоно, так и осталась на месте!
– Убери руку и разведи колени… – пожирая взглядом темные волоски, выбивающиеся между белоснежными пальчиками послушницы, рыкнул он и мысленно взмолился всем Богам сразу, чтобы она этого не делала.
Боги смотрели на него – услышав в его голосе нотки приближающегося безумия, девица испуганно вытаращила глаза, уперлась свободной рукой в ложе и начала медленно отползать к изголовью!!!
Сутана оказалась на полу сама собой. Нижняя рубашка, поддетая под нее вместо власяницы, – тоже. Колено уперлось в край ложа, пальцы рук сомкнулись на щиколотках и рванули легонькое тело девицы на себя:
– Ку-уда?!
– Н-не надо!!! – ломая наложенные «рамки», пролепетала послушница, уперлась обеими руками в грудь нависшего над ней Ансельма и попробовала его оттолкнуть.
Ха!!! Безумная волна желания, поднявшаяся из чресел, ударила в голову и на мгновение остановила время – за один-единственный миг глава Ордена Вседержителя увидел крошечный шрамик на левой брови Тиараны, тоненькую «паутину»[216] на чересчур полной для нее груди, родинку чуть ниже пупка, две царапинки на левом бедре и пару отдающих желтизной синяков на правой голени.
– Будешь трепыхаться – сделаю больно… – донеслось откуда-то со стороны, затем алые губки послушницы метнулись в лицо, и Ансельм с наслаждением принюхался к их аромату.
Запаха мяты[217] не чувствовалось. Аромата жухлой травы – тоже: от послушницы веяло дорогими притираниями, медом и чистой, здоровой кожей.
«Не несушка…» – подумал он и мысленно усмехнулся, ощутив, что думает об этом с сожалением.
– Н-не надо! Я очень прошу!!! – словно дождавшись этого момента, выдохнула девица, попробовала выскользнуть из-под Ансельма и тем самым стронула с места остановившуюся было лавину безумия…
…Черные простыни. Белое тело. Алые пятна крови на разбитых губах, подбородке, животе, лоне и бедрах. Запахи той же крови, пота, страсти и ненароком пролитого вина. Слезы, катящиеся по щекам Тиараны. Ее стоны и вскрики. Хриплое дыхание самого Ансельма, доносящееся словно издалека, – все это, вместе взятое, пьянило сильнее любого белогорского[218]. И дарило больше желания, чем полный кувшин отвара страстоцвета![219]
– Скажи «нет»! – изредка просил он. И, дождавшись полного муки выдоха, ощущал себя Зверем. Таким же могучим и неудержимым, как кобель аталора, охраняющий ворота Обители.
– Скажи «не надо»! – требовал он, вглядывался в движения окровавленных губ и с новыми силами врывался в пылающее огнем лоно.
– Скажи «я больше не могу»! – рычал он, вслушивался в истошный крик, вырывающийся из груди девицы, и содрогался от совершенно безумных по остроте Касаний Эйдилии.
Время… времени не было. Вообще: был он и она. А еще Страсть. Жаркая, как солнце в середине травника.
Видимо, поэтому, почувствовав прикосновение пальцев к шее, он зажмурился от наслаждения, с силой подал таз вперед и почувствовал, что снова возносится в чертоги к Богине Любви.
– О-о-о!!! – хрипло взвыл он, приоткрыл веки и… вытаращил глаза: его ложе и распластанная на нем Тиарана на самом деле удалялись. Но не вниз, а куда-то в сторону!
Страшный удар по спине и затылку, на мгновение выбивший из него дух, вернул способность соображать. И словно вырвал из полумрака две рослые фигуры в чем-то, похожем на хейсарское ара’д’ори.
Тело, все еще содрогающееся от очередного Касания, не отреагировало никак. А разум… разум, в мгновение ока сбросивший с себя оковы сладкой неги, заставил открыть рот и помог выдохнуть целый слог:
– Ра…
Вторую половину имени телохранителя, который должен был стоять за дверями опочивальни, проорать не получилось – кулак третьей тени, возникшей из темноты слева от Ансельма, впечатался в нижнюю челюсть и свернул ее набок!
Левая рука монаха уперлась в пол. За ней – правая. А вот подтянуть ноги и прыгнуть к стойке с оружием ему не удалось – одна из двух теней, стоящих рядом с ложем, перетекла поближе и неимоверно быстрым движением вбила пятку в колено Ансельма!
Хрустнуло. Потом еще и еще. Боль, рвущая на части челюсть, рванулась вниз и ударила в оба колена и левую стопу.
– Теперь не побегает, ашер… – хохотнули над головой, затем в лицо бросилось что-то темное – и мир погас…
…Сознание вернулось как-то сразу. И не насовсем, а на миг – ударило в сломанную челюсть, прыгнуло в стопу, а затем выжгло разум жутким ударом в оба колена.
Второе возвращение в тело получилось чуть длиннее – Ансельм почувствовал не только боль, но и успел испугаться силе и яркости боли, ударившей по глазам.
Третье принесло запахи – лошадиного пота и почему-то леса, четвертое – если оно и было – он не запомнил, а когда открыл глаза в пятом, понял, что лежит на мокрой траве около пылающего костра, и застонал.
