Ариадна Борисова - Люди с солнечными поводьями
Жрец мягко тронул за локоть.
– Пойдем, Хорсун, – сказал необычно тихим голосом. – Я покажу тебе могилу твоей жены. Я похоронил ее в нескольких кёсах отсюда возле Скалы Удаганки. Прости, что не дал с ней попрощаться. Женщина не сумела одна справиться с родами. Буря ее застала. Разрешилась, бедняжка, сама, родила в непорочных горах. А ты ведь знаешь, что носящим платья запрещено ходить туда. Поэтому пришлось сразу, как только я…
– Где Нарьяна? – прервал Хорсун, круто развернувшись. Не в силах преодолеть грызущего отчаяния, снова не смог сдержаться… и – да лети все на свете к бесам! – схватил жреца за отвороты дохи, едва не придушив его. – Что ты тянешь, чего не договариваешь, старый пустобрех?!
Сандал старался сохранить достоинство, насколько ему это позволяли грозящая скандалом обстановка и страшно задергавшийся шрам. Просипел в искаженное мукой лицо багалыка:
– Она умерла. Я похоронил их вместе… Твою жену и твоего мертворожденного сына.
Домм третьего вечера
Дар трехликого Кудая
Эмчита то шла, то бежала рядом с Берё по лесной тропинке все дальше и дальше, пока собственное дыхание не пригрозило: стой, иначе прервусь! Она остановилась. Пригнулась и удачливо нащупала ствол поверженной бурей ели. Наскоро сметя с него снег шапкой, без сил свалилась на дерево. Пес деловито обнюхал обломленный комель. Взволновался, учуяв на снегу душистый поскреб пробежавшей недавно волчицы, и пометил дерево сбоку.
– Иди, погуляй немного, – разрешила слепая. – А я посижу. Устала.
Повторять Берё не надо – завернув кольцом на спину тугой пушистый хвост, ускакал по своим важным делам. Далеко не отойдет. Как бы ни манил соблазнительный дух волчицы, как бы привлекательно ни пахли кусты и канавки с тельцами птичек, забота о хозяйке главнее всего.
Старуха содрогнулась, снова услышав завывания Сордонга и топот коней. Выходит, вместо того чтобы уйти в другую сторону, Берё вывел ее близко к Дирингу. Сама виновата: надо было сразу сказать: «Домой». Это слово пес понимает с ходу. А она напугалась и обо всем забыла. Эмчита подняла лицо к небу: ох как же она напугалась!..
Собрав остатние силенки, слепая крепко сосредоточилась и приказала себе не думать о перевернувших душу словах Хорсуна, не вспоминать крадущегося голоса странника, льдистых глаз его, жуткого имени… Иначе недолго сойти с ума.
Багалык в гневе. Однако, наверное, понял, что медлить нельзя, и отправил Никсика с кем-нибудь из воинов в Крылатую Лощину. Представить страшно лицо несчастного! Пальцы запомнили мягкую, дутую и словно какую-то пористую кожу лица старшины аймака Сытыган. Зачем же он шел к отшельнику? Должно быть, хотел попросить противоядия. Говорят, Сордонг был когда-то шаманом, умел лечить… Эмчита вздохнула. Может, он водил знакомство с Сарэлом? Да, конечно, ведь жили в одной долине. Правда, джогур Сордонга считался черным, дарованным опасными духами. А Сарэл слыл белым волшебником, близким к небу, как Терют и удаганка Гуона…
О внезапном исчезновении шаманов до сих пор говорили разное. Одни уверяли, что их уничтожил злой заезжий колдун, другие шептались о грешках, водившихся за неправедными чудодеями, добрыми лишь снаружи. Вот, мол, и канули прямиком в Жабын на краю Нижнего мира, где невеликим шаманским душам отказано в перерождении.
Опасаясь привлечь внимание, Эмчита не расспрашивала о Сарэле слишком настойчиво. Много весен назад, до знаменитого сражения на Поле Скорби, она с немногими зналась в Элен, будучи юной невесткой не местного рода. Терюта видела мельком на сходе, а о Гуоне и не слыхала. Эмчиту тогда рекли по-другому – Кюннэ́йя, что значит Солнечная. Была она красавицей, с глазами большими и кроткими, как у оленухи, а по зоркости не уступающими птице соколу.
Кюннэйю из северного аймака привез в долину Сарэл. Жизнь с ним за прошедшим временем виделась теперь далеким сном. Только и помнилась улыбка немолодого мужа – ясная и спокойная, будто тихое озерцо на аласе. Когда он приехал сговаривать, мать возмутилась: жених дочери – ровесник родителей! Кюннэйя еле уломала согласиться. Кто бы еще присватался – ни за что б не пошла. Сарэл возвышался над знакомыми парнями на голову, а его могучие плечи и руки говорили о недюжинной силе. Кюннэйе, тоже высокой и осанистой, трудно было подобрать жениха. Чужими глазами на себя с Сарэлом смотрела. Заботилась, глупая, пригоже ли со стороны будут глядеться. Но не прогадала. Он оказался славным и работящим человеком. К тому же шаманом, о чем смолчал перед родителями.
Его род восходил к нарисованным охрой танцующим человечкам, оставленным праотцами на священном камне у Поля Скорби. Там показывалось, как в досельные времена мужи охотились на лосей и оленей, как стреляли из лука и плавали в лодке. Везде выделялся человек в высоком уборе с конской гривой, с поводьями за спиной и осьмигранным бубном в руках. Это и был, по словам Сарэла, его далекий предок, древний шаман, привлекающий к родичам промысловую удачу. Муж часто посещал Камень Предков и молился возле него, укрепляя свой материнский дух.
Человек простого, негорделивого нрава, Сарэл старался, чтобы жена не думала о нем высоко. Не стремился открыться перед ней во всем многообразии и могуществе своего джогура. Но она не раз убеждалась, что на много ночлегов пути кругом не найти людям лекаря с более легкой рукой и певца-сказителя речистее, а главное – благословителя, направляющего на успешное завершение дел доходчивее, чем ее муж. За две весны счастливой супружеской жизни он научил Кюннэйю столькому, сколько она допрежь не предполагала в себе. И сам был изумлен, нежданно обнаружив в ней знахарский дар.
Раз, притащив из лесу большую корзину целебных растений, попросил жену очистить и разобрать их. Торопясь куда-то, не растолковал ей, как раскидать ворох: по корешкам, листьям или соцветиям.
Кюннэйя недолго размышляла. С недавних пор она начала видеть слабое свечение, легкую цветную дымку, что исходила от растений, мерцала над животными и некоторыми людьми. Поэтому решила распределить по-своему.
Вернувшись, Сарэл постоял в недоумении, всматриваясь в собранные отдельно кучки.
– Почему ты именно так поделила?
– По цветам, – растерялась Кюннэйя.
– Но ведь все травы одного зеленого цвета!
– Вовсе нет, – возразила она. – Гляди, тут цветочек белый и холодный, как снежинка, а на самом деле от него теплом веет, желтый свет струится. Вот и пушистая зеленая травка рядом с ним испускает похожие горячие лучики.
– И что же? – заинтересовался муж.
Кюннэйя смущенно пояснила:
– Мне пока не ясно, от какой болезни они помогают. Но если соединить их в кипящей воде, может, после приглянутся друг другу. Цвет у напитка будет ласковый, не мерклый, и дух приятный.
– А вдруг не приглянутся?
Она опустила голову:
– Тогда настой получится темным, как грязь…
Сарэл сказал задумчиво:
– Все верно. Сильное выйдет снадобье против ломоты в руках. Жарким огнем выгонит из них зябкую немочь.
– Я уже попробовала сама смешать растения, – призналась Кюннэйя и принесла чашу с неизвестным Сарэлу зельем. – Эти травы полюбили друг друга сразу, как только я их в кипяток вместе положила.
Сарэл нагнулся над слабо дымящейся чашей. Щурясь, посмотрел на жену. Что сквозило в его странном взгляде – восхищение, удивление, страх за нее?
Взволнованная открытием, она наклонила чашу, подняла к нему сияющие радостью глаза:
– Смотри, будто золотом переливается! Любовь – это же красиво, правда?
– Красиво, – улыбаясь, подтвердил шаман. – Она исцеляет. Подлинная любовь способна от смерти спасти. – Смутился от пышности вырвавшихся слов и пробормотал: – Это лекарство и пить показано, и больное место смазывать.
Вот так объявился в женщине ее джогур.
Кюннэйя стала различать смутно маячившие за больными людьми искривленные и косматые тени недугов. А еще узнала, что может чувствовать прошедшие весны вещей. Собравшись однажды утром надеть простое домашнее платье из пестрой телячьей шкуры, она вдруг испытала потрясение, какого не ведала раньше. Сквозь кожу чувствительных пальцев в ее вены проникли, заструились по крови, потоком ринулись в голову воспоминания прошлой жизни платья, начиная с последнего мига – и вспять по спиралям дней. Четким внутренним зрением она видела со стороны свои руки, берущие одежду с колышка на левой половине юрты. Чье-то склоненное лицо предстало перед ней снизу вверх. Она с изумлением сообразила, что это овал ее круглого подбородка с розовым лепестком нижней губы, ее тонкие, просвечивающие ноздри.
Цветные пятна замелькали перед глазами… Словно собственным телом, но как-то издалека и не больно ощутила она частые проколы костяной иглой и продергивание жильной нити. Потом познала волнение выделанной шкуры в режущем скольжении ножниц. Вдыхала запах железа. Слышала натужный скрип тупых жующих зубьев лиственничной кожемялки. Вместе с мездрой вбирала кислую слизь рыбьих потрохов и забродившее молоко… Много предшествующего в истории своего одеяния пережила она, пока не узрела пестрого тельца. Он беззаботно пасся на летнем лугу. В телячьем упитанном теле бежало живое круговращение крови… и на этом женщине едва удалось остановить разошедшиеся воспоминания платья.
