Оксана Демченко - Воин огня
Гратио без сил обмяк, опираясь на плечо проводника. Вся злость улетучилась, в голове стало пусто и просторно… Ичивари вздрогнул, огляделся, благодарно кивнул Лауре, принимая из ее рук кружку с отваром трав. Напоил Джанори и остаток сам выхлебал, в один глоток.
– Он скоро заснет, но перед этим хотел бы совершить одно дело, – едва слышно пообещал гратио. – Лаура, перестань плакать. Я ничего не понимаю в обрядах махигов, я помню от силы слов десять из подходящего ритуала в храме Дарующего… Но ты – единственный корень, который еще жив и крепок в его душе, обожженной до самой сердцевины. Я готов сказать слова и объявить Утери твоим мужем, надо ведь ему во что-то верить.
– Бледные не достойны жить под одним кровом со смуглыми, – неожиданно сухо и резко отозвалась травница. – Он мне так ответил, когда я пришла просить его не ехать к наставнику и сходить к вождю, рассказать о нас… Мне хорошо одной.
– Если бы тебе было хорошо, – снова зевнул невыспавшийся, вопреки собственным заверениям, гратио, – ты бы сейчас сидела дома, а не вынуждала жену вождя возиться всю ночь с твоим сыном. Невыносимо шумный ребенок, я почти не спал… С точки зрения законов чаши света ты должна смиренно простить грехи ближнего. Исполняя законы зеленого мира, ты обязана наказать злодея, обрекая его на пожизненное пребывание в одном доме с бледной.
Лаура задохнулась, не найдя возражений против столь противоречивого толкования двух верований, приводящего к единому выводу. Травница охотно обернулась к двери, прерывая сложный разговор… В проеме стоял Банвас с корзиной, распространяющей на редкость приятный и вкусный запах.
– Джанори, слушай, – начал он так, как будто и не прощался вечером. – Я перебрался к тебе. У меня в столице родных нет, так что мне это удобно. Еще я добыл нам обед на кухне малого университета. Еще я разбудил конюха, показал ему вот это, – глава бранд-команды продемонстрировал свой кулак, – и он одолжил нам кобылу. Бумагу я стребовал у вождя, сумку забрал из комнаты Чара, вместе с пером и чернильницей. Все готово для дела.
Даже закаленный общением с самыми разными людьми гратио окаменел от изумления и ненадолго замолчал. Потом подбородком указал Банвасу место рядом с кроватью. Тот без возражений прошел и встал, пристроив корзину на подоконник.
– Благодатью света, изливаемого милостью Дарующего, – с некоторым сомнением расставляя слова, плохо сохранившиеся в памяти, начал Джанори, не обращая внимания на упрямо качающую головой Лауру, – этот мужчина признает деяния свои и желает перед богом… или зеленым миром? – Гратио нахмурился. – И желает дать свое имя сыну своему и разделить остаток жизни с этой женщиной, в болезни и здравии… – Джанори чуть помолчал, снова соединяя самым нелепым образом верования и слова, – пока растет лес и хранят память корни его. Вы, Ичивари и Банвас, внимаете сказанному мною и ответу сей…
– Он мне лицо разбил и сказал, что я перед всеми падала на колени, собирая волосы и улыбаясь, и для каждого могла бы родить щенка просто за мешок батара! – Не дав Джанори договорить, травница прервала его, сперва шепотом, а затем все громче. Последние слова она уже кричала в голос: – Каналья! Ненавижу! Я никогда…
Рука Утери едва заметно дернулась, пальцы заскребли по покрывалу, и Лаура замолчала на полувздохе, сердито смахнула слезы и отвернулась к столику, чтобы звонко, без всякого смысла и цели, переставлять горшочки с мазями и чашки с готовыми смесями трав.
– Полагаю, вы успеете обсудить без нас еще очень много такого, что вызовет горечь и боль, столь сильные, что их не перетерпеть без крика, – невозмутимо предположил гратио. Но – позже. Я спросил тебя, как гратио, при двух уважаемых людях, и я жду очень короткого ответа. Или «да», или «нет». Лаура, все воистину до боли просто: вот отец твоего ребенка. Он довольно скоро умрет, если не случится неведомое и неподвластное мне чудо. Будет поздно что-либо менять, а я знаю, что ты захочешь менять и не простишь себе несказанного теперь. Очень больно уходить, унося бремя тяжкой вины, но не менее тягостно жить, отказав в прощении. Сейчас он в сознании и еще можно хотя бы это изменить, позже…
– Иногда я тебя ненавижу, Джанори, – тихо отозвалась Лаура. – И тебя, и тем более Магура. Вы лезете в чужую жизнь, словно у вас есть право. Вы заламываете руки и не даете принимать одни решения, а потом так же подло вынуждаете принять иные. Если ты опять заболеешь зимой, я опять не приду тебя лечить, так и знай. Как я радовалась, когда Ичивари поехал к наставнику! Когда старый хитрец Магур сам попал в ту же западню!
– Ты не радовалась, – спокойно уточнил Джанори. – И не лечила меня зимой, но ставила под дверь медвежий жир и пресный, неправильно сваренный батар. А сама убегала. Но если ты промолчишь теперь, от несказанного убегать будет некуда.
Тишина, время от времени разбиваемая звоном донышек горшков и чашек, тянулась и донимала болью. Ичивари сидел, по-прежнему подпирая спину гратио, и с ужасом твердил себе: «Ты мог бы натворить точно то же самое. Без Джанори ты не имел бы даже надежды попросить о прощении, а сам бы не решился. Утери сам тоже никогда бы не пришел и не сказал, потому что такое не прощают, даже Плачущая от него отвернулась…»
– Да.
Ичивари вздрогнул, в первый момент приняв сдавленный голос за подтверждение своих мыслей, – не прощают. Потом неуверенно покосился на травницу. Та прекратила переставлять посуду и молчала.
– Я, гратио Джанори, признаю сказанное, – с немалым облегчением кивнул бледный, выглядящий сейчас белее коры березы, – и объявляю тебя женой Утери, махига из рода…
– …лиственницы, – шепотом подсказал Банвас, взирая на гратио с гордостью. – Пошли? Джанори, теперь я буду тебя носить, вождь куда-то отправляет Чара. Срочно.
– Пошли, – покладисто отозвался гратио. – Надеюсь, кобыла смирная? Я сегодня выдохся, стыдно признать, но все так.
– Я показал конюху вот это, – оживился Банвас, демонстрируя второй кулак, – и он вспомнил, что малый возок починен и на ходу. Пажи уже навалили самого мягкого сена, набросали шерстяных одеял поверх. И проверили, чтобы не было ни ворсинки меха. Вдруг тебе мех теперь вреден? Ты же вроде мавиви, миром признанный.
Ичивари последним вышел из комнаты, чуть постоял, привалившись к стене и слушая, как удаляется уверенный, незамолкающий рокот голоса Банваса. Сын вождя прикрыл глаза и вспомнил себя, занесшего нож и собирающегося зарезать Шеулу. Он слишком сильно хотел казаться взрослым, да и Шеула, в общем-то, не меньше начудила со своим упрямым молчанием… Если бы она приказала змее жалить, вышло бы тоже плохо, вот ведь как… История на батаровом поле, достигшая края неправды и искажения висари, породила Слезу – последнюю надежду на прощение и жизнь без тяжкого бремени вины для них обоих. Сын вождя отказался от высокомерной злобы и не убил, мавиви отказалась от мести и не убила… Что же сделал Утери, раз Лаура окончательно сожгла для него надежду? И можно ли снова оживить то, что утрачено, нелепым обрядом, криво и наспех сметанным из обрывков двух верований?
Дверь приоткрылась. Лаура молча сунула в руку кружку с очередной настойкой, надо думать – успокаивающей. Осушив кружку, сын вождя почувствовал, что может дышать гораздо ровнее.
– Спасибо.
– Откуда ты собирался доставить лекаря? – не глядя на махига, почти нехотя спросила травница. Вздохнула и добавила: – Неважно… Я хотела сказать, что особой спешки нет. Он будет жить еще долго. До новой луны уж точно.
И закрыла дверь…
Из дома Ичивари не вышел – выбежал, ощущая обычную, но не надоедающую никогда радость самостоятельного сотворения маленького чуда: распахиваешь дверь, а за ней открывается тебе целый мир, не ограниченный стенами, свободный и живой… Его загадки притягательны, но совсем не так мрачны и опасны, как тайны людских душ и тем более людского бездушия. Послеполуденное солнце высокое и горячее, оно прочно опирается на колонны света, зримого в легком тумане влажного секвойевого леса. Сам этот день кажется храмом, пронизанным святостью и поющим голосами птиц и ветра своему божеству, имя которого знать не обязательно, чтобы приобщиться к его сиянию и ощутить тепло. Вон и Джанори – приобщается и ощущает, подставив лицо ветру и улыбаясь. Болезненная бледность уже покинула кожу, гратио стало гораздо лучше. Он сидит в повозке, утопая в свежем сене и одеялах. Подушек пажи приволокли столько, что можно подумать – ими-то и будут расплачиваться за полезные сведения.
На середине улицы стоит, замерев и давая собой налюбоваться, священный пегий конь. Заседланный, с парадной цветной уздой, позвякивающей золотыми кольцами и амулетами. Скосил темный глаз на приятеля, всхрапнул и дернул ногой – уже пора? Нет? Снова замер.
Рука отца, вставшего за спиной, легла на плечо, крепкая и уверенная.
