Ариадна Борисова - Люди с солнечными поводьями
Не верил Хорсун жрецам, громко утверждающим себя светозарными поборниками Вседержителя. Чрезмерным казалось. Во всем излишнем кроются либо глупость, либо скрытый умысел и обман. Сандал ох как не глуп, а пытается силой насадить в людях собственные разумения о Боге и божественной вере. Хорсун давно заметил: получается, что Творец запрещает, карает и милует по любой прихоти главного жреца. Сандал считает себя посредником, едва ли не наместником Создателя в Элен.
Хорсун никому не говорил, что представляет Царя Небесного гордым и суровым, похожим на ботура, которому есть с кем бороться. Имя противника Бога богов не произносится вслух, как и Подлинное Имя самого Бога. Враг тоже велик, хотя не имеет душ. Сюр лукавого питается силой зла и душами других существ. Он коварен и не выступает открыто. Не исчислить его плутовских личин, пособников и хитроумных орудий, приносящих людскому роду несметный вред. Незримую войну ведет Творец за имеющих души, за чистое бытие многих связанных друг с другом миров и времен. Отважный бой, неизреченный, что идет от изначальной ночи – оборотной стороны дня. Всевышний не кричит о победах. А если случаются поражения и смерть, скорбит безмолвно, закаляясь к грядущим битвам и мщению… Поэтому Он – воин.
* * *Прижавшись к холодной стене, багалык прислушался к вою ветров, засмотрелся на косые штрихи снега и града. Непросто утомить человека, привычного к долгому бдению. Но после потрясений нынешней охоты глаза сами собой закрывались.
…Где-то далеко, в другом поднебесье, ревела и стонала жестокая буря. Или то ярился несломленный дух пряморогого лося с кровавой Ёлю между рогов?
Хорсун сбросил жаркую доху, выбрался из-под каменного козырька. В скрипучем воздухе разливался землистый полумрак. За кронами высоких сосен вспыхивали и угасали хвосты разноцветных зарниц.
Он был один. Торопливые ботуры ускакали, забыв разбудить багалыка. И коня забрали с собой. Странно… Верный Аргыс никогда не бросал хозяина. Остуженным железом дотронулась до истомленного предвестьями сердца злая горечь. Так, может, не Хорсун пришиб лося, а лось заколол его? Или матерые враги приблизились незаметно и перебили отдыхающую дружину? Неужто мертвый охотник просто бродит в мглистых пределах миров?..
Он не удивился смерти. Воин в любое мгновение готов к ней. Лишь подосадовал на крепкий сон. Вот и говори, что ботуры даже в дреме привычны отделять от шума стихии далекий посвист стрелы.
Вглядевшись в темневшую внизу чащобу, багалык увидел человека в белых одеждах. Человек направлялся к нему. Женщина… И дыхание зашлось: Нарьяна! С вздохом облегчения протянул руки встречь: ты пришла! Я знал. Я тебе верил. И Нарьяна подняла на него сияющие глаза-звезды.
Сейчас он прижмет ее к себе крепко и больше не отпустит, и сам не покинет. Они войдут друг в друга, как усталый меч после боя входит в преданно ждущие ножны. Навсегда сомкнутся, созданные стать одним. На стыке времен, на границе света и тени, тесно обнявшись, будут стоять над Великим лесом-тайгой, как могучее древо. Незыблемые, врастут в гнездо рождения новых Кругов, согреваясь навечно слитым теплом…
Хорсун смутился. Опустил руки. Чудные мысли приходят иногда к человеку. Непривычные, стыдные, вознесшиеся высоко. Совместимые разве что с песнью сказителя на празднике, а не с выдержанными в хладнокровии думами зрелого воина. Не скажешь такое вслух. Да и зачем, кому говорить? Лишь тут заметил: округлый стан жены истончился. Шла легко, не касаясь земли. Будто не шагала, а плыла или тихонько летела. Улыбалась неясно и грустно… Значит, родила в его отсутствие. Не дождалась… Где же дитя?
Он не успел спросить. Всего шаг остался, чтобы грудь Хорсуна приняла Нарьяну. Его шаг вниз либо ее – вверх. Малый промежуток, один взмах. Но хватило этого расстояния для внезапно рухнувшего между ними ливня.
Ливень был плотный, беспросветный, как душа ночи. Багалык заметался, отталкивая стену непроницаемого мрака. Мгла оказалась вязкой и одновременно упругой. Тело застревало в тесных струях и выпихивалось обратно. Ливень противоречил земным законам. Ни ряби в нем не было, ни дрожи. Лился сплошным водопадом, не разбиваясь о землю вдребезги, не ударяясь об нее бешеной пеной. Он и с горы не мчался потоком, перекатывая валуны и выдирая кусты с корнями, – входил в гору, в ее каменистый грунт. А земля скрежетала, искрила и сопротивлялась. Не желала впускать в себя широкое, мерклое лезвие ржавого ливня.
Хорсун без толку бултыхал в тяжкой стене руками, пытаясь нашарить тело жены. Заталкивал в стремнину голову, напрягая зрение. Смоляной дождь тут же превращался в сплошные губы. Прилипал к лицу жадным ртом, спеша вытянуть из легких воздух и самоё дыхание жизни.
Не колеблясь, согласился б Хорсун, чтобы дух пряморогого лося, выбравшись из ливневых плетей, сразил его сейчас. Пусть бы забрал с собой в топь, только бы увидеть Нарьяну живой и невредимой. В груди разбухал, больно притиснув сердце к ребрам, слепой безъязыкий ужас. Отчаянное мычание разрывало багалыка на части. Упал на колени, бессильно заколотился в подвижные пласты головой, руками, всем телом…
Из спекшейся глотки исторгся полный дикой тоски вой. Так лунной ночью воют в неведомых уголках Великого леса разбойники барлоры – люди волчьего ветра. Хорсун выл, зная, что Нарьяна уже не откликнется. Алчный дождь заглатывал живые звуки легко, как все сущее на своем гибельном пути.
Кто-то толкнул багалыка в плечо:
– Проснись, Хорсун!
– Подожди, подожди, – пробормотал он. Не в силах был выйти из сна, не вызволив жену из черного плена.
– Худое, что ли, приснилось?
Хорсун открыл глаза. Виски взмокли от слез, затекло и за уши. Крепко вытер лицо шапкой, будто вспотел. Ему и впрямь было душно. Нагнанный бурей морозец приятно холодил разгоряченную голову, рассеивая остатки сна. Буря кончилась. Под горой белел зимний лес.
– Сколько деревьев порушило, – покачал головой сидящий рядом Быгдай. – Пока ты спал, мы тут чего только не насмотрелись. Будто все белые камешки с берегов Большой Реки кверху поднялись и ринулись с туч на землю. Глянь, какой град! Изрядно птиц и зверья покалечило. Ветвисторогих из лесу выгоняло, да никто из ребят и не высунулся.
* * *Когда отъезжали, Хорсун почувствовал, что кто-то сзади злобно уставился вслед. Незряча спина, но чует недобрый взор. Обернулся и прицельным взглядом уперся в устремленный на него круглый глазок. Именно в багалыка, хотя не он замыкал дружину, вперилась крупная черная птица, нахохлившаяся на ветке сосны.
Ворона. Не надменный загадочный ворон, вещая птица шаманов, что остается на зиму в северных землях. Жалкое подражание ворону, лживое его отражение в мутной воде. Презренная падальщица… Хорсун перевел дух и осмотрелся. Не видать вороньей стаи. Наверное, птица отстала от своих, зашибив в буре крыло.
Вдруг она каркнула и легко слетела с ветки. Хорсун уже почему-то знал – направится к нему. И верно – ворона сделала большой круг над всадниками, шумно пронеслась над багалыком и уронила на медный круг его шапки влажное кольцо черно-белого помета. Хорсун негромко выругался. Отряхнул шапку и вздрогнул: проклятая птица еще раз промчалась мимо, едва не задев лицо крылом. Снова каркнула – звучно, длинно, словно расхохоталась: «Каг-р, кар-ра, кар-р!» Странная досада слышалась в ее нарочито торжествующем смехе.
Багалык почувствовал, как щеки наливаются жаром. Ботуры, конечно, заметили птичью пакость… Искоса обвел дружину смущенным оком. Приготовился, если что, беззаботной шуткой ответить на чью-нибудь подковырку. Однако воины ехали молча, каждый в своих раздумьях. Будто не было никакой вороны.
Пока Хорсун конфузился и озирался, птица улетела. Успела превратиться в кривую полоску на облаке… в точку… в пылинку… исчезла.
– Багалык! – поворотился к нему юный, недавно посвященный ботур. – Может, хоть лопоухих соберем, а? И чороннохвостых…[57]
– Вон там, за смородинником, ершится недобитый бородач![58] – возбужденно встрял еще один, такой же вчерашний мальчишка.
– Нет, – откашлявшись, сдавленно отрезал Хорсун.
Жадность желторотых рассердила не только его. Старшие воины осуждающе переглянулись. Быгдай счел нужным пояснить:
– Сокрушенное бурей, будь то птица, зверек или дерево, – таежный откуп. Жертва духа-хозяина во славу богов, прошение будущей милости к лесу. К чему охотнику пришибленная градом, измятая ветром падаль?
Затихли парни, стыдливо потупились. Дружина ехала молча, поверху оглядывая заваленную буреломом тайгу. По павшим кронам угадывала прихотливые направления шквальных ветров, по белым пятнам вызнавала неровный выпад убийственных осадков.
Багалык незаметно отвлекся от навязчивых мыслей. Сам невольно стал подмечать в снегу под кустами мохнатые лапки куропаток и алые грудки снегирей. Подумал: а детишки наверняка лазят по ближним лесам, подбирая поживу. Что мальцам до взрослых запретов! Прихлопнутые градом и поджаренные на прутках в костре снегири вкусны так же, как попавшие в петлю и сваренные дома в горшке. То-то смеху, россказней и похвальбы, кто больше нашел! Пекут в угольях полные нежных орехов беличьи желудки, до отвала наедаются дареной бурею дичью…
