Ариадна Борисова - Люди с солнечными поводьями
Нарьяна часто ездила с отцом проверять табуны. Мерзла в дороге, отчего ослабла здоровьем и была худощавой. Считала себя дурнушкой, хотя лицом светла и приятна, а волнистые волосы спускаются до колен, если распустишь косу. Но девушки без плечистого размаха и веселого румянца на щеках не нравятся парням, а их матерям и подавно. Любая семья желает, чтобы сын привел в дом добрую работницу с сильным чревом, способным выносить кучу здоровых детей для продолжения рода, пополнения аймака. Поэтому, когда к Нарьяне посватался не кто-нибудь, а сам багалык Хорсун, жених видный и знатный, она не могла поверить. Потом оказалось, он в девчонках еще приметил Нарьяну и ждал ее вступления в семейный возраст. Была красивая свадьба, безоблачные весны жизни с любимым, не было только ребенка. Теперь и он на подходе, проникший в нее зимою белым лучом восходящего света.
А Кубагай все искал Гуону. Расспрашивал чужеземцев на базаре в Эрги-Эн, допытывал приезжих гостей и кочевников, как бы невзначай выведывая о разных колдуньях и удаганках. Все ждал и не верил, что нет его Гуоны среди людей, живущих на Орто. А может, верил в возвращение жены из других земель, миров и времен, куда она иногда уходила в камланиях… Кто знает?
Отца не стало прошлой весной. Он умер спокойно, как жил, – просто не проснулся однажды утром. Глаза его были закрыты на этом свете, а лицо улыбалось. Словно, очутившись за земным пределом, он увидел Гуону и успел здесь оставить улыбку. Жрецы сказали – болело сердце. Дочь знала: по Гуоне оно болело. Ах как жаль, что отец не дождался внуков!
* * *Ребенок стал пинаться чаще. Снова жгучая резь свила из кричащих внутренностей гнездо боли, сотрясла уставшее тело. Нарьяна присела на взгорок, превозмогая схватки. Запрокинула голову к небу:
– О-о, помоги, Дэсегей, нет больше сил терпеть!
Как бы ни было больно, заметила: мольба ее вотще. Солнце зашло за невесть когда набежавшую тучу, возвратившийся сивер опять притянул к себе гибкие маковки елей. А тут вдруг на глазах Нарьяны налетел восточный ветер. В воздушных руках ветров кроны деревьев замотались, словно хвосты дэйби́рей[39]. Недаром месяц вчера кутался в радужную пелену, будто боясь сквозняка. Про такую непогодь говорят: «Началась борьба ветров, скоро буря грянет». И правда: туча надвинулась ниже, закрыла Каменный Палец толстым брюхом, опрокинула на землю сизые сумерки. Вслед за тем басовито взвыл голос бури. Завертелся, забесновался в небе призрачный зверь, взметая с троп красный песок и мелкие камни. Нарьяна поняла – не дойти ей до жрецов. Пока ветры не унесут тучу прочь и ураган не стихнет, придется где-то переждать. Судя по всему, буря будет короткой, небо за сопками розово по краю. Хорошо хоть, боль сместилась кверху и потихоньку гаснет.
Постучав по земле затекшими ногами, Нарьяна поднялась и затянула потуже тесемки пояса. Каждый шаг отдавался в животе, жалящие иглы впивались в утомленные икры. Ребенок перестал шевелиться, затаился, испугался чего-то… Поди, это плохо? Оглянулась кругом в поисках укрытия и удивилась: смотри-ка, она добралась до скалы с женским лицом. За Скалу Удаганки заказано ходить женщинам, даже если ягоды покажутся в запретных местах крупнее и слаще… Ах, нет времени думать об этом!
Под исполинским ликом за молодой сосной и большим валуном неприметно чернела пещера. Вот туда-то, продираясь сквозь бурелом, через груды острых булыжин и дробленый сыпун, устремилась изнемогшая от боли и усталости жена багалыка. И только успела зайти за камень, как стало темно.
Нарьяна присела от страха. Трясущаяся рука наткнулась на что-то мягкое, шерстистое. Едва не вскричала, отдернула руку – мышь! Погодя подумалось: нет, не мышь, похоже, пучок волос. Подняла ближе к свету. Точно, прядка белых конских волос. И сердце захолонуло – Хорсун! Его весточка, не иначе. Должно, кинул за камень, проезжая мимо. Будто догадывался, что понадобится жене родовой оберег, о котором она забыла в лихорадочных сборах.
Ощупывая шершавые стены, Нарьяна несмело прошла к северо-восточному углу, где в юрте стоял бы камелек. Расстелила на подбитой глиной земле кобылью шкуру, легла на нее, и вовремя. Опять нахлынули схватки.
Туча снаружи, казалось, тоже собралась рожать. Оглушительно громыхнула, стрельнула каленой молнией и впрямь опросталась – градом! Застучали о камень, зацокали градины: вначале обычные, с ноготь мизинца, потом покрупнее, с лиственничную шишку, а следом – с яйцо кукушки! Некоторые с шумным шорохом падали за валун, накапливая у входа покатую горку. Нарьяна, оглохшая скорее от одуряющей боли, чем от грохота грома, перестала обращать внимание на творившееся извне. Она уже плавала в истекающих из нее водах. Почти теряя сознание, подумала вдруг: надо зажечь огонь.
Семь дней до родов и семь дней после нельзя женщине показываться огню ни в очаге, ни в лучине. Найдя путь к роженице, приоткрытой в запределье, с исподу Земли могут войти в нее и высунуться неведомые существа, жаждая глянуть любопытным глазком на пламенного духа-хозяина. Его огневеющая плоть чище чистого, ярче яркого! Обидевшись, огонь способен наслать на неосторожную женщину родильную горячку. Даже повитуха, запачканная грязью промежуточных миров, не должна готовить пищу в очаге до наступления новолуния…
Нарьяна решила вызвать огонь вопреки всему! Ледяные глаза с красными точками были страшнее любого запрета. Собрав остатки издержанных сил, заставила себя подняться. Неожиданно полегчало и в голове чуть прояснело. Какое-то внеземное наитие подсказало первые слова заклинания. Нарьяна вымолвила их тихо, робко, а после песнь-молитва полилась свободно, будто не из памяти слов, а из крови сердца.
– Домм-ини-домм[40], домм-ини, домм! Дед златоглавый, заботливый дух! Слышу я звон твоих медных сапог, рыжей дохи вижу яростный блеск, чувствую пламень сердитых очей… Сил нет взглянуть на пылающий лик! В страхе великом нарушив запрет, чистому взору посмела предстать в день своей первой родильной страды… Дедушка добрый, прости-пожалей, нету защитника, кроме тебя! К дитятку малому в чреве моем, к чаду безвинному, страшная тварь рвется из Нижнего мира Джайан!
Не сразу, но вспыхнул огонь! Нарьяна с протянутыми ладонями поворачивалась посолонь. Вдогон ее движению загорались и взвивались ввысь яркие сполохи.
– Оберегающий, родственный дух! Жизнью ничтожной и сердцем молю: в жгучем своем от проклятого скрой, в тесном своем понадежнее спрячь, в круглом своем затвори, как в кольце! Дымом щипай ледяные глаза с кровью, закапанной вместо зрачков, руки змеиные жги и язви, пальцы когтистые жаль и кусай, черные мысли огнем изничтожь!
Огневые стены воздвигались до тех пор, пока высокое кольцо не сомкнулось.
Пламя было необычным. Не пекло, не слепило, отдавая тепла и света не больше хорошо протопленного камелька в юрте, и горело ровно, без дыма.
– Новую жизнь доверяю тебе, друг охраняющий, ласковый дед! Домм-ини-домм, домм-ини, домм…
Продолжая петь, Нарьяна бросала в огонь тонкие вязки белого конского волоса, кусочки вареного мяса и жира, отщипывая от захваченного из дома шматка жеребятины. Кропила сливками все восемь сторон Орто…
Когда внутри пылающего кольца закричал ребенок, телесные силы женщины были на исходе так же, как багровый сок жизни. Но вступили другие силы – материнского духа. Она сумела крепко перевязать пуповину жильной ниткой, перерезать ножницами. Обтерла тельце новорожденной мягким пырейным сеном, сдобренным сливками.
Прежде чем последний вздох сорвался с обкусанных губ, Нарьяна увидела мимолетный сон. В разрыве туч брызнул ослепительный свет, и с восточной стороны неба к Скале Удаганки слетела белая кобылица, рассекая воздух мощными крыльями. Глянула сквозь огонь в глаза Нарьяне, простонала волнисто, надрывно и, запрокинув кверху гривастую голову, встала дыбом у входа в пещеру.
Домм четвертого вечера
Меняющий имя
Перед восходом в небе бесстыдно засверкало круглое седалище распутной звезды, девки Чолбо́ны. Устав от ночных гульбищ, вечно юная демоница укладывалась на покой. Пробудится она теперь поздним вечером. Повернется к Орто лицом, ловя отражение своего блистающего нагого тела в темных волнах Большой Реки. Убедившись, что красота ее не увяла, плеснет на румяные щеки студеной водой. Взбодрит себя перед новой похотливой ночью… Стараясь не смотреть на притягивающую спину блудливой звезды, главный жрец в ожидании восхода стоял на самой вершине утеса-перста. Он поднимался сюда на рассвете – времени познания – почти каждый день. Даже в зимний туман, когда солнце похоже на белую мису, а воздух расплывается под небесной твердью, как водянистое молоко, с которого сняли сливки.
Глядя вверх, Сандал следил за движением облаков. Глядя вниз, любовался долиной. Обозревая Великий лес, вызнавал по дыму места кочевьих становищ.
