Дин Кунц - Симфония тьмы
Толпа застонала.
Гил почувствовал звенящий зуд — это началось нарушение естественной молекулярной схемы его тела. И тогда, выхаркивая из груди испуганные рыдания, он вскинул ружье и в упор выстрелил в кровяную тварь. С многоголосым гудением одна звуковая схема сокрушила и стерла другую, и кровяная тварь исчезла. Звенящий зуд в ноге прекратился тоже, но осталась тупая ноющая боль — это его молекулярная структура возмущенно протестовала против такого убийственного вмешательства.
Но кровяная тварь исчезла!
А остальные четыре — нет.
И были теперь еще ближе.
И тянулись к нему…
Стиснув в руках звуковое ружье, Гил откатился в сторону, пока не ударился о стену арены. Все еще словно пьяный, он кое-как встал и прижался спиной к невысокому барьеру из мерцающего камня. У него ныли все ребра, и нога, и ссадина сбоку на голове. Он пытался очистить мозг, убрать из глаз двоящиеся, троящиеся, множащиеся изображения, а паника колотилась в нем, кричала, что у него нет времени отдышаться и оправиться, что у него вообще нет времени…
Толпа снова кричала, и резкий ревущий вопль словно помог ему прогнать дурманящее головокружение. Он почувствовал, как дыхание возвращается… нет, еще не к норме, но уже к чему-то похожему на норму, хотя бешеные удары сердца о грудную клетку не унимались. Он вскинул ружье и направил на четыре кровяные твари. Они не могли двигаться с той же быстротой, с какой он стрелял. Одна за другой они исчезали, проваливаясь в никуда.
Пронзительные крики толпы показали, что еще не все кончено — люди знали, что будет дальше.
Но у него болела голова, а глаза были залиты потом и кровью, в этот момент он не видел ничего вокруг. Сквозь водянистую дымку арена казалась пустой, если не считать туши дракона и разбросанных частей дьяволов, которых он рассек акустическим ножом. Оттолкнувшись от стены, он двинулся обратно, в сторону Скамьи, чтобы иметь за спиной свободное пространство для отступления, когда будет подвергнут следующему испытанию. Он чувствовал, что ему придется отступать и бежать, слишком уж мало энергии у него осталось, совершенно недостаточно для сражения.
Ноги не болели. Напротив, они вообще ничего не ощущали. Словно превратились в тупые бесчувственные стальные чушки, которые были приварены к его бедрам и двигались по командам какого-то дистанционного механизма, управляемого ленивым и недовольным роботом. Вверх-вниз, вверх-вниз… Он понял, что не чувствует даже, как ступают подошвы по полу. Он устал, страшно устал. Только выплескивающиеся в кровь естественные запасы адреналина заставляли его идти дальше, и запасы эти, похоже, угрожающе близились к истощению. Он снова поискал глазами противника, ибо толпа кричала, испытывая свой миллионный по счету пароксизм радости, пропитанной ужасом, свой миллионный оргазм страха. Гил поморгал, пытаясь смахнуть капли пота с ресниц, поднял руку, чтобы стереть кровь. Пальцы были еще живы, но он понимал, что тот полупаралич, который сковал его ноги, ползет выше, к плечам и рукам, стремясь превратить его полного зомби. И тогда юноша понял, что у него одна возможность выжить — если следующее испытание начнется как можно скорее, пока в нем еще остается хоть какая-то энергия, хоть капля силы…
И тут он увидел…
…извивающееся в бумажной коже дракона…
…ползающее там…
Нечто…
Дракон был ящиком Пандоры, наполненным ночными кошмарами. И этот новый кошмар оказался змеей — гигантом среди змей. Она подняла голову — не меньше грузовика размером — огромными, словно блюда, зелеными глазами, выдвинула ее из туши ящера. Раздвоенный язык шипением вылетал из пасти-пещеры и снова прятался. Сколько колец ее тела скрывалось в драконе? Сколько футов его может таить в себе дракон?
Но тут Гил понял, что мастера испытаний могут выпустить из мертвого дракона столько колец и столько футов, сколько пожелают. Логика не играла тут никакой роли. Логические и физические законы были отброшены прочь. Значение имели лишь ночные кошмары мастеров, инженеры стремились поделиться ими с испытуемым, а они могли увидеть в жутких своих снах все, что угодно. Из туши может выползти хоть тысяча футов змеи. Две тысячи. Десять тысяч. Они могут заполнить этой змеей хоть всю арену от стены до стены и просто раздавить его змеиным чешуйчатым телом.
И сколько еще других тварей может вылезти вслед за змеей из этой туши, если, предположим, ему удастся убить змею? Не роятся ли там, внутри, бесчисленные ужасы? Не придется ли сражаться до полного изнеможения, пока не свалишься и признаешь себя побежденным?
И тут он увидел все в хрустальной простоте и ясности. Осознал единственное, до чего требовалось дойти умом. Первое правило звука — понять простоту всех остальных правил. Управлять звуком просто, по силам чуть ли не идиоту…
Ответ на все его сегодняшние загадки — ящик Пандоры. Если уничтожить тушу дракона, то ящик Пандоры разлетится в щепки. До сих пор он не обращал внимания на труп чудовища, потому что опасался активных противников. А теперь понял, что именно дракон был их источником, так что можно позволить себе игнорировать все остальное, но уничтожить дракона.
Змея сфокусировала на Гиле зеленые фосфоресцирующие глаза-блюдца…
Он устало поднял ружье.
Выше, выше, выше…
Все выше и выше, кольцо за кольцом, дыбилась змея над мертвым драконом, раскачиваясь влево и вправо, взад и вперед, выматываясь из туши словно медлительный чертик из коробочки, все выше, выше, выше…
Гил прицелился в тело дракона, не обращая внимания на грозную змею, — ведь она была лишь вторичным противником.
Змея поднялась над драконьей тушей уже на пятьдесят футов, обнажились ее огромные зубы, с которых капала жидкость…
Он нажал на спусковой крючок.
Он уничтожил дракона.
Змея шлепнулась на пол, как перерезанная веревка, впрочем, не змея — только ползмеи. Та часть, которая все еще была свернута кольцами внутри дракона, не уцелела, лишь пятидесятифутовый кусок чудища извивался по арене. Брыкаясь без ног, вопя без голоса, даже в смерти своей оно пыталось добраться до него. Вот раскрылись гигантские челюсти…
Гил увидел внутри, в глотке, маленькие зловещие формы, червеобразных тварей или личинок, которые катились по рту в попытке выпасть наружу и взять верх там, где змея потерпела поражение. Мастера испытаний были изобретательны — и безумны.
Без малейших колебаний юноша уничтожил змею долгим разрядом звукового ружья и тем положил конец испытанию, рассеяв в пыль личинок, слизней и все остальное, что еще могло таиться в этой глотке.
На Большой зал обрушилась тишина. Арена опустела, больше здесь не было никого и ничего — кроме Гила.
И вдруг толпа взревела, словно могучее животное, разразилась аплодисментами, ликующими криками, люди вскакивали и прыгали. Приветствия мощной волной хлынули на арену и понесли его к Скамье…
А когда-то…
Прыгун остановился в нескольких шагах от лифта, прижимая к груди похищенного младенца, следя за тремя приближающимися музыкантами и лихорадочно пытаясь придумать, что делать. Первым его увидел толстый музыкант, идущий последним, закричал и бегом кинулся вперед. Прыгун поискал глазами выход. В самом конце коридора, за музыкантами, белели, словно затянутые катарактой глаза, четыре большие панели из молочно-матового стекла.
Музыкант оказался совсем рядом, руки его были вытянуты, как будто он хотел выхватить ребенка. Прыгун взмахнул кинжалом, всадил его человеку в шею, рванул поперек и выдернул. Музыкант закачался из стороны в сторону, глаза его вдруг сделались очень большими, и он рухнул на сверкающий пол, залив кровью красивые плитки.
Один из оставшихся потянулся за звукоусыпляющим свистком.
— Не свисти! — крикнул Прыгун, одной рукой поднимая младенца над головой и показывая, что убьет его при первом же звуке.
Музыканты остановились, лица их вдруг стали молочно-белыми, как входные двери, казалось, они вот-вот растворятся и возникнут вновь в другом месте, в витрине какой-то кунсткамеры, как фарфоровые фигурки редкого совершенства.
Прыгун медленно пятился от них. Пройдя так с дюжину ярдов, он повернулся и побежал. Большие шестипалые ступни громко шлепали по плиткам, мышцы ног, как стальные тросы, извивались под кожей, толкая тело вперед. Он прорвался через двери, наружная, распахнувшись, ударилась о столб и разбилась. С гудением рассыпалась она на осколки и исчезла. Пока он добежал до подножия лестницы и оказался в саду неоновых камней, по городу уже разносился надрывный вой сирен и слышались возмущенные выкрики.
Младенец проснулся и заплакал. Прыгун сильнее прижал его к груди, чтобы заглушить плач.
Неоновые камни светились со всех сторон, испуская подобное утренней заре сияние, которое чуть не ослепило его, пока он несся между ними, не разбирая дороги.
