Александр Лаврентьев - Неформал
– Не включай… Засекут еще.
Голос у нее спросонья чуть с хрипотцой. Повернулся к ней, а она смотрит, и глаза ее близко-близко. Я лаймер опустил и руками бетон под собой нащупал. А она вдруг усмехнулась и говорит:
– Привет…
– Привет! – отвечаю.
– Не включай, – говорит, – лаймер, а то и сюда бюреры набегут.
– Так это же не мой, – отвечаю, – это же Длинного. Они про него и не знают ничего.
– Может быть, и не знают, – отвечает она, – а может быть, знают уже, – а глаза у нее такие серьезные.
А потом она спрашивает:
– Ну что решил? Бежать хочешь или за Димку отомстишь?
А мне зачем с ней дела обсуждать? Опасно для нее это. Но ответить надо.
– Бежать, – говорю, – всегда успеется. Но только без тебя не уйду, – и снова ей прямо в глаза гляжу.
А она вдруг еще ближе ко мне наклонилась, близко-близко.
– Ты что, – говорит, – Шурыч, мне предложение делаешь?
А я говорю:
– Да! Делаю! – и чувствую, как внутри меня что-то радостно так дрожать начинает, словно хвост у щенка, и думаю, что сейчас я ее поцелую и что вообще у нас с ней обязательно все будет. Все-все. Я сделаю так, чтобы было. И никто мне не помешает!
А она вдруг фыркнула.
– Дурак, – говорит, – ты, Шурыч, и пацан еще, молоко на губах не обсохло!
Как будто у нее оно обсохло! Ей пятнадцать лет всего. Ну она встала, словно меня тут и нет, рюкзачок свой маленький взяла, развернулась, чтобы уйти. Но я не дал. Вскочил на ноги, догнал, за руку взял да к себе развернул. И тут мы в первый раз поцеловались по-настоящему. Ощущение, словно лифт оборвался, и мы стремительно несемся с ней в кабине вниз, а шахта никак не заканчивается…
Насилу я оторвался от нее тогда. Как-то понял, что не надо так, не хочу. Все у нас с ней обязательно будет, но не здесь. Да и она опомнилась. Солнце уже почти село совсем, на крыше еще светло было, а внизу смеркается. Оказывается, она мне поесть принесла и даже бутылку пластиковую с чафе – такая дешевая синтетическая бурда вместо чая. А когда я в один присест съел все, что она притащила, – я даже и не разобрал особо, что там было: пирожки какие-то и пицца еще небольшая, – стало ясно, что ей домой пора, то есть в интернат. Не может же она здесь со мной ночевать. Да и лидер Ираида, которая сегодня дежурит, обязательно донесет, если увидит, что Маришка опоздала или что ее нет. Связался я все-таки по лаймеру Длинного с Серегой, выслушал, как всегда в таких случаях бывает, целый вагон рекламы всякой, а потом мы с Серегой решили, что я Маришку до общаги провожу, а там он ее с пацанами с нашего класса встретит, чтобы Чика или белобрысый не докопались.
А потом я ее провожать пошел. Топали мы с ней вместе по улицам города, и улицы все вокруг вроде были привычные, но вдруг я, знаете, понял, что где-то за этими серыми девятиэтажками, где-то там, далеко, есть настоящая жизнь, и что мы с Маришкой обязательно в эту жизнь прорвемся! А вокруг знаете, пахло так… Я в первый раз за лето внимание обратил. По-особенному пахло. Цветами, нагретым асфальтом, землей… И еще листвой… И фонари так таинственно через деревья светили.
Недалеко от общаги нас Серега встретил. Вернее было сказать, ее встретил, потому что я поцеловал Маришку на прощание и из темноты смотрел, как она до Сереги добежала, а потом еще несколько человек к ним присоединились, и они все к интернату ушли. А потом дверь закрыли. Вовремя она успела.
А я пошел назад и все думал, как странно наша жизнь устроена, ведь за все каникулы ни одного происшествия серьезного, а тут столько всего и сразу. И вдруг я понял, что это все-таки Лохматый Шнурка прикончил. Конечно, он! Если он и так схлестнулся с Чикой из-за товара, то Чике сейчас убийство Шнурка ни к чему. Невыгодно. Вон, сколько сразу бюреров набежало. Одно дело – передоз или там несчастный случай, а тут убийство, да еще прямо в школе. Как с конкурентом воевать, когда кругом топтуны да прослушка?
И так я увлекся этой мыслью, что никого кругом не видел. Поэтому-то я и нарвался на засаду. Если бы я их чуток раньше заметил, то чесслово бы ушел, по городской пересеченке меня еще никто догонял. А здесь первый же, высокий такой вылетел на меня из темноты и одним ударом с ног сшиб. И так я треснулся затылком об землю, что перед глазами темно стало, а потом он, зараза, поднял меня за лацканы куртки, да так легко, как котенка за шкирку поднимают, встряхнул да и кинул опять на землю. Ну тут уж я успел сгруппироваться. Упал я на бок, голову наклонил вперед, чтобы еще раз не удариться затылком, слышу, а ко мне уже и с другой стороны кто-то подходит.
Остальное – на рефлексе. Пара секунд у меня, видимо, все же была, потому что успел я на четвереньки встать да под ногами землю почувствовать, а потом я рванулся и тому, второму, под ноги бросился. А он споткнулся об меня, упасть не упал, но равновесие потерял, а я его тогда за ногу дернул, чтобы ему уж совсем на ногах не стоялось. Мне надо было только увернуться, чтобы он на меня не свалился. Он упал и первого задержал, а я кубарем с пригорка скатился, прямо на проезжую часть, на переход, на зебру под световые знаки, поднялся на ноги, чтобы дальше рвать, и тут меня светом фар ослепило! А в следующий момент я увидел маленький, прозрачный автомобиль, за рулем которого девчонка сидит. А потом удар – и темнота. Последнее, что я успел увидеть, – это ее глаза полные ужаса и неоновую, зеленую шапочку-сеточку, из которой во все стороны торчали огненно-рыжие волосы. Как все запомнил и рассмотрел, сам не понимаю.Глава вторая Чемодан
….Очнулся я от боли в левой руке. Боль была такая сильная, какой я еще никогда не испытывал. Я даже орать не мог. Вцепился второй рукой в какую-то железку, выгнулся так, что того и гляди, кости трещать начнут, а меня что-то держит, не пускает. Чувствую – стоит надо мной кто-то огромный, черный, и кажется мне, что он сейчас лапу свою такую же черную в меня запустит и кишки мои начнет на эту лапу наматывать. А боль не прекращается, словно мне руку уже пилой отпилили! Я даже ногами засучил по какой-то скользкой поверхности. И тут я глаза, наконец, открыл, а мне свет яркий в зрачки ударил, и кто-то рядом стоит, успокаивает и по руке этой самой гладит. Мне даже померещилось, что ее, руку мою, этот черный откусил, а теперь то, что осталось, лижет. Причудится же такое….
А потом до меня так медленно доходить стало, что лежу я на каком-то операционном столе, привязанный к нему кучей всяких ремней, в глаза мне бьет операционная лампа, а рядом стоит тетка в белом, толстая такая, смотрит на меня через зеленые очки, по плечу меня гладит и приговаривает так:
– Ш-ш-ш…. Терпи, мой хороший, терпи. Ш-ш-ш…
И тут я понимаю, что она мне только что вкатила что-то такое, от чего у меня глаза вот-вот из орбит вылезут. Ни фига себе, терпи! А потом боль вверх по руке пошла, и так мне вдруг горячо стало у сердца, что я даже дышать не могу, а тетка мне что-то под нос сунула, наверное, нашатырь, и спрашивает меня:
– Чувствуешь запах? Как его зовут? Саша? Саша! Чувствуешь запах?
А мне какой запах, я ж вообще ничего сделать не могу!
Она повернулась к кому-то и говорит:
– Все-таки нельзя колоть иксвипрепарат несовершеннолетним. А вдруг он помрет сейчас? Кто отвечать будет?
А ей что-то такое отвечают, мол, ни фига не помрет, а помрет, так ничего страшного, одним щенком безродным больше, одним меньше, разницы никакой. Она так головой осуждающе покачала, на меня смотрит, и я по глазам ее вижу, что хана мне. А потом она вдруг что-то сообразила, засуетилась, стала лекарство в шприц набирать. Но я уже больше ничего не видел, все перед глазами расплылось, и я вроде бы как сознание потерял. Я говорю «вроде бы», потому что если бы потерял, так все понятно: темно кругом и не помнишь ничего, а тут, словно темнота сгустилась в этой операционной или где я там находился. И снова вижу: сидит прямо возле меня на краешке операционного стола этот черный. Такой черный, что свет лампы от этой его черноты словно бы и исчез совсем. И по углам операционной, во тьме, то и дело тени какие-то мелькают и возня какая-то слышна, словно крысы кого-то жрут. И страшно мне так, как еще и не бывало ни разу. Ни в драке, ни даже в пыточной у Ромберга. А черный сидит и смотрит и не говорит не слова. А я почему-то никак не могу разобрать его лица, да честно говоря, и не хочется мне на него смотреть, а хочется удрать. А я же не могу, меня же к столу приковали! А он сидел, сидел, а потом вдруг как придвинется ко мне лицом к лицу… А я смотрю, а лица его и не вижу, а вижу только два глаза. А глаза разные и моргают по-змеиному! Ну тут я заорал, наконец, и проснулся.
Оказалось, я уже в палате лежу, а палата небольшая и совсем без окон, на мне белая, фланелевая пижама надета, а рядом какой-то хмырь в черных очках сидит. Глаз не видно, на плечи халат белый накинут, а под халатом – черный китель. Ну, естественно, БНБ, как я раньше не допер! Ну сел я сгоряча, смотрю, а у двери этот, высокий сидит, который меня два раз об землю хватил. И смотрит на меня такими недобрыми глазами, и халата на нем нет. Как увидел, что я зашевелился, сразу со стула подскочил, я думал, он мне сейчас опять промеж глаз зафитилит, чтобы не рыпался, а тут этот, бюрер в халате, на него не то чтобы посмотрел, а просто повел в его сторону глазами, и высокий сразу же на место сел. Как овчарка. В общем, сразу стало ясно, кто тут главный. Но я рисковать не стал, обратно на подушку откинулся и к себе немного прислушался. И оказалось, что чувствую я себя не то, чтобы прекрасно, но нормально. Руки-ноги целы, шевелятся. Есть, правда, опять хочется, ну просто зверски. Но ни голова у меня после удара об асфальт не болит, ни нога, ни еще что-нибудь. Хотя по всем показателям меня должно было размазать по тому прозрачному автомобильчику, как жука. Хрясь! И все – ваших нету! Только кишочки по стеклу. И тут я вспомнил про черного и про то, что он мне, кажется, кишки на руку наматывал.
