Олег Верещагин - Очищение
С опушки, на которую Женька выскочил, было видно, как редкая цепочка людей, лежащих посреди вырубки, на полпути между лесом и комплексом лесничества, отстреливается от наступающих. Досафовцев было не больше двух десятков. Они и держались еще только потому, что обязаны были дать возможность остальным уйти подальше, – и понимали, что обязаны это сделать. На пространстве между грядой кустов и горящими домами тут и там лежали трупы – много, не меньше полусотни. Мерзко повизгивая и стреляя, между трупов и кочек с кустами перебегали живые враги. Их прикрывал с опушки огонь двух пулеметов. Похоже, это были китайские копии «ПК».
Женька бросил лыжи, стремительно пополз к отбивающимся ополченцам. Его заметили, навстречу выполз молодой мужчина в белой ушанке. Это был командир местного отряда досаф, Женька его узнал.
– Подкрепление? – выдохнул он прямо в лицо Женьке. На щеках командира таял снег.
– Будет, – сказал Женька. – Ваших уже скоро встретят аэросани, а через час тут будет Батыршин.
– Час? – Командир вытер лицо перчаткой. – Час…
– Вам в лес надо уходить, – сказал Женька. – Там устроите еще пару засад. И все. Просто же все. Просто.
– Не дойдем, – ответил досафовец. Поморщился: – Мы и так восьмерых убитых бросили… А тут вон как получилось – пулеметами всех положат.
Женька чуть приподнялся, быстро окинул взглядом поле.
Курица. Жареная курица. Очень хочется ее поесть. Ладно. Чего теперь. Надо было все-таки… тоже ладно, все теперь.
– Как только заткнутся пулеметы – перебегайте к лесу, – приказал он. Командир помотал головой, выдохнул:
– Ты что, пацан?! Уж тебя-то мы не бросим!
– Попробуйте только не выполнить мой приказ, – спокойно пообещал Женька, и мужчина отвел глаза. – Вы его поняли? – жестко спросил мальчишка. Командир отряда кивнул, буркнул:
– Четко и ясно.
Женька перевалился на спину, отставил карабин. Проверил гранаты, в левую руку взял пистолет, в правую – финку. Полежал несколько секунд, размеренно вдыхая-выдыхая, потом шустро перекатился через холмик и пополз – чуть в сторону…
Он полз и думал, что было бы очень неплохо, окажись тут пара немцев. Пригодились бы эти чокнутые – им только дай подраться… Или хотя бы Сережка Валохин. Валохин с его сумасшедшей скоростью и точностью стрельбы был непревзойденным стрелком среди всех знакомых Женьки. Но Сережка далеко. Там у них уже тоже снег, конечно. Может, вообще получится увидеться, только когда снег сойдет…
Да нет. Уже, наверное, не получится.
Все далеко. Он один…
…Нет. Никто не один. Люди, которых он спасает, могли уйти, но они спасали слабых, без которых не будет продолжения русскому роду. И спасли. Теперь – его обязанность спасать их.
Никто не один. Все и всегда вместе. Общая кровь связана единой честью…
Это навечно. Будет и есть
Русская кровь. Русская честь.
И возрождается снова и вновь —
Русская честь. Русская кровь.
Первый из бандитов появился сверху – он съехал на боку за тот холмик, прикрываясь которым полз Женька. Видимо, тоже хотел его использовать как прикрытие… Белосельский четко увидел плоское, обезображенное язвами в углах широкого узкого рта лицо – и перерезал врагу горло раньше, чем тот сумел понять, кого видит перед собой и вообще, не кажется ли это ему. Полежал секунду… Нет, не заметили. Кажется, он прополз им в тыл.
Сейчас. Он хорошо помнил путь, намеченный от леса. Он ощущал его.
Сейчас.
Вот сейчас.
Сейчас.
Тут!..
Обоих пулеметчиков он застрелил с левой руки практически за секунду – двумя пулями одного, двумя другого, – перехватив финку в зубы, правой швырнув в соседний пулемет гранату, уже падая навзничь. Тут же, сразу после взрыва, подскочил, словно на пружине, уклонился от очереди уцелевшего пулеметчика и пристрелил его в лицо в броске. Выстрелил в спины еще не успевших повернуться двоих бандитов, видневшихся ближе остальных, – один упал ничком, второй присел, роняя оружие, закачался на корточках, пронзительно завывая.
Еще трое бежали к нему – в метели они казались чернолицыми призраками, у которых вместо ртов – ямы.
Вторую гранату. Патронов всего два в магазине. В них – гранату (он замахнулся) – и перезар…
Его дернуло и поволокло за руку – не больно, но неприятно, тянуще, беспощадно как-то. Он рванулся, падая на спину, высвободился… И тут же очень сильно закружилась голова. Так сильно, что он закрыл глаза и мучительно икнул. Головокружение прошло, он открыл глаза и удивился – пурги не было. Только мела поземка.
Свою правую руку Женька увидел в полуметре от себя. Она лежала, шевеля пальцами, грязная, какая-то черно-сине-алая. Женька хихикнул – это было смешно, как она шевелилась. Потом прижал обрубок к груди. Задумчиво посмотрел на него, сжал сильней, чтобы унялась кровь, – ее и так много вытекло, оказывается… В гранату попали, что ли? Или она была бракованная? Подумал, что это та самая рука, которую он отрубил тому несчастному существу в школе Ващука, – тоже правая… Из алого с белыми вкраплениями среза все равно брызгала кровь – тремя струйками. Женька полез в нарукавный карман за пакетом, но внезапно понял, что сил нет. Совсем нет.
Тогда она перевернулся на бок и посмотрел вокруг.
На белом лугу по дороге к лесу не было никого. Мертвых не было тоже, и Женька улыбнулся, поняв, что добежали все и донесли раненых.
– Ушли, – сказал он и, улыбнувшись снова, лег на живот. С другой стороны подходило несколько серых низеньких и пузатых каких-то от теплой одежды фигур. Женька уронил голову и только краем глаза видел их ступающие валенки в резиновых калошах… а на одном – высокие теплые ботинки. Стало больно, но не в руке, а именно в животе, боль была горячей и тяжело переливающейся. Он потрогал живот и попал во что-то глубокое, горячее и подергивающееся. «Ну вот и все…» – Женька попробовал испугаться или о чем-нибудь пожалеть, хотя бы представить себе «всю свою жизнь»… но стало темно. И в этой темноте он все-таки достал чужими пальцами из кармашка «лифчика» последнюю гранату, почувствовав, как закрепленное тросиком кольцо выскользнуло из запала. Положил гранату под грудь. И успокоенно вздохнул. Пусть подходят и переворачивают. Пусть.
«Ду-дут, ду-дут», – сказала темнота. Женька не мог понять, стучится ли это в ушах кровь или кто-то стреляет. Все равно. Он все сделал, как надо. В темноту полился свет, яркий, но не режущий глаза, мягкий. «Ду-дут, ду-дуттт…»
Потом он полетел куда-то вверх, но от этого движения затошнило – и Женька пришел в себя. Вернулась боль, но теперь уже и в руке тоже, и от этой боли он заплакал и начал видеть.
Над ним было солнце. Большое и бледное осеннее солнце, ненадолго проглянувшее в длинной четкой прорехе в низких густых тучах, полных снегом, живых и страшных. Оно грело, оно было ласковым – это Женька понял даже сквозь ужасную боль. Сентябрьское солнце.
Откуда-то взявшийся Рома… дядя Коля держал Женьку на руках и чуть покачивал. Сашка Белов, стоя рядом, бинтовал Женьке обрубок руки и шмыгал носом, что-то бормоча тихо. Его руки были в крови. Около ноги лежал пустой шприц.
– Дядь Коль, бо-о-ольно-о… – прохныкал Женька и обхватил мужчину целой рукой за жесткий ворот бушлата. Подергал требовательно, желая, чтобы тот прекратил боль. – Бо-ольно-о…
– Тихо, тихо, тихо, тш, тш, тш… – шептал Романов. – Тихо, тихо… Потерпи, сейчас пройдет… Эх как тебя… как тебя… И ведь гранату под себя сунул, пионер-герой, дурачок ты дурачок… Потерпи, Жень, потерпи… Ничего, это ничего. Что тут времени прошло, х…ня времени прошло, пришьют тебе руку… прирастет, чего там… и живот заштопают, мы сейчас, мы быстро…
– Больно, – еще раз пожаловался Женька и увидел, что среди валяющихся повсюду тел в серо-белом, среди алых брызг тут и там на снегу ходит Голландец, а в сторону пожара в лесничестве едут аэросани, методично поливающие все вокруг густым безжалостным огнем. Слева и справа от них двигалось с десяток человек, то и дело заряжавших «РПГ» и стрелявших осколочными куда-то в видимые им и невидимые Женьке цели. У них были на рукавах яркие нашивки – красный рубежник Батыршина.
Боль уходила, уплывала в ватную тишину. Кажется, Сашка спросил: «Ты живой, Жек?!» И Женька улыбнулся, потому что понял: живой. А вот слова Романова… дядя Коли он слышал отчетливо…
– Женька-Женька, ты больше так не делай. Ты больше не умирай. Хватит. Ты живи, ты уж живи, сынок…
Женька улыбнулся и хотел сказать, что обязательно будет.
Но уснул.
* * *В этот день – точнее, в эту ночь, под утро, в три часа, еще когда Женька трясся в аэросанях к месту вторжения – профессору РАН Вадиму Олеговичу Лютовому исполнялось сто лет.
Об этом не знал никто. Он уже много-много лет… несколько десятилетий не отмечал своих дней рождений, и, возможно, только в Академии наук знали, когда он родился. Но Академии больше не было, а значит – не знал и никто.
