Олег Верещагин - Очищение
Об этом не знал никто. Он уже много-много лет… несколько десятилетий не отмечал своих дней рождений, и, возможно, только в Академии наук знали, когда он родился. Но Академии больше не было, а значит – не знал и никто.
В небольшой комнате его пригородной дачи горел камин. Он так и не уехал отсюда никуда, хотя предлагали – часто. На этой даче он прожил последние тридцать лет, тут работал, тут принимал делегации и гостей и не собирался ее покидать из-за какого-то полного краха старого мира.
Отопление на даче было, в подвале стоял еще со «сталинских» времен бойлер и был большой запас угля, их легко пустили в ход, когда отрубилось центральное отопление дачного поселка. Романов настоял, чтобы на даче постоянно дежурила охрана, сменами из четырех человек в сутки. Он бы дал и больше, но Лютовой наотрез отказался, объяснив это тем, что это всего лишь помешает работе. Отказался и от секретаря – он привык все записывать, делать, обрабатывать сам.
Сидя в мягком глубоком кресле – подобные кресла были одной из немногих его слабостей, – Вадим Олегович вспоминал. Если ты прожил век – тебе будет что вспомнить. Смешно вспоминать только первые два десятка лет. Смешно и немного умилительно.
Они все мечтали быть танкистами. Весь их класс. Точнее – все мальчишки из него. И по крайней мере он – стал. Хотя ему – с его ростом! – в танке было ой как нелегко. Но уж больно замечательной была его реакция. Сколько раз она всех выручала…
Война… самый легкий и ясный период его жизни.
Потом было труднее. Намного. А часто – и страшнее. Он был поражен, как трудно оказалось человеку с его фамилией, с его внешностью – не говоря уж о взглядах, взгляды его оппонентам стали ясны лишь потом! – оказаться в науке. Бешеное, хотя и скрытое, неприятие, ядовитые реплики, ехидно-злые усмешки так ошарашили бывшего лейтенанта-фронтовика, что он в растерянности не посмел даже спорить. И потратил целых полгода на проверки и перепроверки своих расчетов и записей. И чуть не покончил с собой, когда понял – понял! – что там все правильно, а его просто не хотят пускать в мир высоких коридоров, дорогих пиджаков и заграничных штиблет в его парадном кителе и сапогах, от которых еще пахнет пороховым дымком.
Но он не покончил с собой. Возмутился – очень наивно, почти по-детски: в нашей стране – такое?! Как смеют?! И вступил в бой – так же яростно и беспощадно, как привык в своей «тридцатьчетверке».
К счастью, в те времена – во времена Того Человека У Власти – открыто противодействовать ему побоялись, сдались перед его решимостью идти до конца и перед его напором, зная, что молодой бывший офицер, чьего взгляда они не умели выдержать, не остановится здесь, как не останавливался на фронте, если надо – доберется до Того – Того, кого они боялись гнетущим обессиливающим страхом. Да. Они, эти «ученые», ставившие перед особой целью одно – изолгать, унизить, закрыть пути всем, кто не относился к их касте, – в подметки не годились другим врагам, молодым белобрысым парням, жестоким, отважным и упорным, чьи граненые машины Лютовой поджигал на фронте и от чьих снарядов трижды горел сам. А когда Тот Человек ушел, Вадим Олегович уже прочно пустил корни, легко не выковырнешь. И молодые студенты с такими же, как у него, лицами всегда находили у него защиту и поддержку перед сплоченной подколодной полумафией, все прочней оккупировавшей науку страны, ее вузы…
Конечно, если они на самом деле что-то собой представляли, эти русские ребята. Но большинство – представляли. Потом они разъезжались по всей огромной стране… Нет, далеко не все сохраняли верность тому, что он говорил в задушевных беседах во время очередного похода или просто бесед на квартире или после занятий.
Но многие – сохраняли.
Сохранили, даже когда крысы в дорогих костюмах подгрызли страну и она рухнула. Лютовой провидел это. Он сражался, как мог. Но на этот раз у него не хватило сил – спасти то, что могло стать спасением для всего мира.
И он уехал. Почти сразу. Уехал сюда, на Дальний Восток, на свою старую родину. Так убегает, залегает в логово раненый, но не сдавшийся старый волк. Зализывать раны и ждать. Потому что невозможно было поверить в то, что все – все сто лет! – были напрасными.
Так получилось, что именно тут, именно тогда он наконец по-настоящему разобрал портфель из темно-коричневой крокодиловой кожи…
Это было в самом начале мая 45-го. 2-я Гвардейская танковая армия потеряла почти полтысячи танков. Четверть из них была подожжена фаустниками-пацанами – юркие, не понимающие смерти, выносливые и пронырливые, они были буквально везде. Сражение отличалось диким ожесточением, не виданным ранее в истории нигде и никогда – кроме, может быть, сталинградского побоища. Он тогда понимал только одно: идет последний бой. Последний. Самый последний. Окончить его, разбить врага, уничтожить тех, кто сопротивляется, – и это победа. Это мир. Это отдых. Это дом. Потом он много раз честно пытался вспомнить, ощущал ли тогда страх, и честно говорил себе, что – нет. Цель – Победа – затмила все, люди отдавали свои жизни с невиданной, поразившей бы даже фанатичного крестоносца отвагой.
С другой стороны дрались те, кому терять было уже нечего. Кто настолько слился с воинским долгом, с идеей Великой Германии, что жить без них не мог. Более того – агрессивно отталкивал саму идею такой жизни, предпочитая ей смерть в бою. После войны его сперва злили, потом – стали смешить штампованные рассказы и фильмы с картонными глупыми и трусоватыми немцами. Смешней, пожалуй, были только косяками попершие в конце ХХ – начале XXI века поделки про заградотряды, нелепо злобных особистов и повсеместных штрафбатовцев…
Он перехватил из засады три танка. Это были «пантеры», движущиеся, что само по себе было для тех дней, когда у немцев почти кончилось горючее, удивительным. «Пантеры» прорывались куда-то на юг. Одна «тридцатьчетверка» для трех этих отличных машин была почти пустым местом, но у него было больше тысячи дней опыта войны – и его замечательная реакция…
Он успел поджечь два танка до начала ответной стрельбы и третий – через секунду после того, как первый ответный снаряд, царапнув броню на левом борту, заставил «тридцатьчетверку» тяжко содрогнуться и с унылым страшным воем ушел куда-то в развалины. От горящих «пантер» в сторону побежало несколько выбравшихся низом человек, а трое – с автоматами, со «шмайссерами», – залегли у танков и открыли густой заградительный огонь.
Лютовой постоянно возил в танке пару «фаустов» и два трофейных ручника, «MG42», с солидным запасом патронов. Такие вещи были обычным делом на фронте: если человек хотел жить и побеждать, он нарушал кучу инструкций и ничуть не страдал по этому поводу. Огнем пулеметов и «фаустами» танкисты (трое из них выбрались наружу) сразу подавили прикрытие. Лютовой с несколькими вовремя подошедшими пехотинцами бросился вдогонку за убегающими – командира пехотинцев убили как раз в этот момент, пришлось брать командование преследованием на себя.
Немцы, видимо, плохо знали этот район и бежали просто в надежде, что прикрытие их защитит надолго, что русские не станут преследовать, можно будет затеряться в развалинах. Они ошибались. На первом этаже – единственном уцелевшем – трехэтажного дома начался короткий бой. Двое немцев были убиты, как и четверо пехотинцев, еще один пехотинец – тяжело ранен и последний – контужен.
Последний немец и тут пытался уйти, без раздумий и очень прытко (а двое его товарищей это восприняли совершенно как должное!), но Лютовой снял его с оконного проема выстрелом из пистолета. И теперь, осторожно подобравшись к окну, посмотрел вниз.
Немец лежал на боку на груде щебня и прижимал к себе портфель. Совершенно не подходивший к его маскхалату, под которым были видны серебряные знаки различия эсэсовского подполковника. И он был еще жив.
Лютовой спрыгнул туда, наружу. Немец пытался дотянуться до вылетевшего при падении из руки пистолета – но ничего не получалось, тело отказывалось слушаться, и он только смотрел на присевшего рядом русского лейтенанта полными бездонной ненависти глазами. Но потом… Лютовой часто вспоминал этот момент – да, потом немец моргнул, и вместо ненависти в его взгляде появилась лишь усталая сожалеющая насмешка. Он выпустил портфель и сказал по-русски только одно слово: «Возьми». Почти без акцента.
Потом голова его тяжело свалилась набок…
Тому, что содержалось в этом портфеле, трудно было поверить. Лютовой даже не очень расстроился, что не взялся за подробную разборку раньше – пока был цел СССР, – он бы все равно не поверил в то, что нашел и хранил столько лет.
Он и сейчас еще не вполне верил. Слишком велик и странен был охват проблем в тех бумагах…
Лютовой придвинул к себе удобный откидной столик, перебрал недавно исписанные листки. Эту рукопись он спешил закончить – и вот теперь она, кажется, была закончена. Последняя рукопись в его жизни. Она не будет напечатана – в ближайшее время точно. Она никогда не попадет в Интернет, которого нету больше.
