Олег Верещагин - Очищение
Романов ощутил, как на миг остановилось сердце. Кашлянул, посмотрел на Муромцева. Тот слышал все и стоял с каменным лицом.
– Все, – сказал Романов. – Надеюсь, Белосельский успел добраться домой… Через неделю максимум у нас будет то же самое. Ну что, похоже, все-таки успели?
– Похоже, да, – кивнул Муромцев. – Небо да благословит этот год… Садимся в осаду?
– Я прикажу начать постоянно транслировать общее предупреждение. И разошлем вестовых, куда только можно. – Романов с шелестом натянул перчатки и уже на ходу кивнул дружиннику: – Возьми меня на сиденье. Поехали быстрей.
Он вдруг представил себе весь прошедший год, все, что было сделано, все стройки, поля, теплицы, заводы, фабрики, всех людей, которые работали и воевали, которые погибли и умерли. Представил сразу все и всех.
И неожиданно подумал, что в конце концов все будет хорошо.
Будет правильно.
Глава 16
Волчий вальс
А волчата красивы, волчата храбры!
Хоть и прячутся в губы клыки до поры.
И, живьем разрываемы, – не закричат!
Мы гордимся, что так воспитали волчат!
Гр. «Конструктор». Волчий ВальсПоследние два дня небо было полностью, ослепительно, ясным. Безжалостно сияло солнце, и на фоне неба, залитого белым светом, деревья с мгновенно убитой враз упавшим двадцатиградусным морозом листвой казались проволочными силуэтами. Ветра не было. Совсем. Пар от дыхания, пар над домами поднимался столбиками и долго не развеивался в прозрачном недвижном воздухе. Не было еще и снега. Снег уже засыпал развалины Хабаровска, летел над Бикином и Дальнереченском – но тут, во Владивостоке, трещал мороз и сверкало в бледном небе страшное ледяное солнце.
Стылый мир дышал затаенной, готовой к взрыву угрозой. И люди тоже приготовились. Ждали хоть какого-то движения. Жить вот так было жутковато. Уж слишком противоестественным казалось начавшееся. Пусть лучше ветер, снег, шум…
Китайцы появились под утро третьего дня этой сентябрьской странной зимы, солнечной и бесснежной.
Они шли со стороны старой границы вдоль прочно замерзшей Студеной к озеру Ханка. Это были не солдаты, даже не банда, – озверевшее от голода и страха стадо голов в триста, не меньше. С оружием – правда, кажется, только стрелковым.
По их пятам шел ураганный, жестокий ветер и густой снег.
О прорыве узнали случайно, почти «тыком». Как-то так само собой получилось, что «китайскую сторону» списали, зачислили в «мертвую землю». Да этому, в конце концов, способствовали и данные разведки…
В старых «Ка-30» ехало пятеро.
Покрашенные в белую с редкими черными и серыми вкраплениями зимнюю маскировку, аэросани все-таки несли на борту яркий герб: синий фон, оранжевое встающее солнце и над ним по синему – белая надпись «УТВЕРЖДАЮ». Аэросани были не «государственные», а Даньки Лагунова. И герб тоже принадлежал ему.
Данька (Голландец) Лагунов стал самым молодым витязем после того, как в конце августа с четырьмя бойцами – двумя ровесниками и двумя молодыми мужиками-добровольцами – уничтожил пришедшую со стороны Хабаровска банду в двадцать рыл, после чего стремительным налетом освободил, перебив еще шестерых охранников, больше полусотни рабов. Сейчас Лагунов сидел у установленного в корме саней крупнокалиберного «ДШК» в самодельном шаровом креплении. На крыше «Ка-30» стоял спаренный 14,5-мм пулемет с дублированным управлением – из него можно было стрелять, не выбираясь наружу, электроспуском, пользуясь специальным прицелом.
Водитель и еще один пассажир – наблюдатель – были взрослыми, Данькиными дружинниками. Витязи не засиживались на одном месте, их вместе с дружинами часто перебрасывали туда-сюда по всей контролируемой территории, хотя у каждого неофициально было «поместье». Данькино располагалось недалеко от бывшего «имения» Балабанова, которое так никто и не стал заселять. Хотели, да… но после того, как в подвале нашли самодельный генератор – десяток велосипедов – и расспросили освобожденных мальчишек, которые на этом генераторе работали… В общем, Лагунов, недолго думая, переделал под жилье для себя и дружины бывшие продуктовые склады, с которыми было столько связано…
Кроме них троих в аэросанях ехали Женька Белосельский и Сашка Белов.
Сашка перебрался «под крыло» Женьки, который потихоньку-полегоньку начал возглавлять «черную сотню» – личный разведаппарат канцелярии Романова, состоявший из подростков и детей. Сотни их не набиралось, и не набиралось далеко, но название всем нравилось.
Всех агентов знали только Женька и сам Романов. Почти все остальные – каждый в отдельности – не знали никого из других агентов. Жили и жили обычной жизнью, учились, работали…
– Полчаса до Камень-Рыболова, – сказал водитель.
Из Уссурийска должен был подойти Батыршин с двумя десятками дружинников. Тоже на аэросанях, точней – на санном поезде. Группа Лагунова просто оказалась ближе всех, а Женька с Сашкой ночевали на старой заимке рядом с направлением их движения – и, конечно, присоединились. В Камень-Рыболове людей было не очень много, значительно меньше, чем до войны, хотя многие населенные пункты, раньше считавшиеся маленькими, с тех пор «распухли». Жило человек двести всего. Вообще там предполагалось при первой возможности начать разведение рыбы и запустить комбинат по ее переработке, но пока было не до этого, и работы велись ни шатко ни валко – просто по инициативе местных и исключительно их силами.
– Я выйду, – вдруг сказал Женька.
На него все обернулись разом. Данька спросил резко:
– Рехнулся, что ли?
– Выйду, а вы поезжайте в поселок. – В голосе Женьки появилась такая же резкая командная нотка.
Данька явно хотел плюнуть. Спросил снова:
– На кой черт?
– Что-то не то, – коротко пояснил Женька.
Данька больше не ругался. Предчувствие давно уже стало не просто словом. Уточнил:
– Так давай вместе поедем.
– Не надо. Вдруг ерунда? – ответил Женька. – А у вас пулемет, кто прикроет-то?
– А если не ерунда?
– Тогда выходите к лесничеству номер семь, – Женька ткнул в карту, прикрепленную на стене. – Тут одна дорога, если главную не считать.
– Давай хоть я с тобой… – начал Сашка.
Женька мотнул головой:
– Да не надо. Ерунда, скорей всего. Посмотрю и посижу в лесничестве, потом заберете.
Лагунов махнул рукой водителю, и сани остановились…
Снаружи было остро-холодно, но не так чтобы ветрено – ветер дул перпендикулярно узкой лесной дороге. Валил снег. Женька бросил перед собой лыжи, постоял, прислушиваясь и раздумывая, не надурил ли он? Но беспокойство не отпускало. Нет.
Сани все равно не прошли бы, подумал он. Не прошли бы. А идти одному или впятером – в данном случае все равно… все равно.
Еще он подумал, что Маринка вечером хотела приготовить курицу. «Из нового урожая», как она смеялась.
И подумал: «Страшно мне, что ли?»
Потом встал на лыжи и, держав автомат наготове, быстро, уверенно побежал через лес. Ему вспоминалась одна из песен, которые любил петь Андрей, – просто куски, строчки, и он бормотал их себе под нос, глядя, как они обращаются в мгновенно уносимые ветром облачка пара:
И видит король, выходя на свет, что свет поглотила
тьма.
И горы вырвали с корнем леса на пути у визжащих орд.
И видит король, как в Белерианд сыплется с неба зима,
и смерть вплывает в пещеры, как кнорр вплывает
в знакомый порт…[29]
Первые люди попались ему через какой-то километр, он двигался безошибочно – и увидел их раньше, чем они его. По спине скользнул холодок – значит, он угадал, ощущения не подвели, и значит… Чтобы в него не пальнули сдуру, он издалека, из-за деревьев, крикнул, назвался и только потом заскользил на лыжах вперед.
Это были женщины и дети. И старики. Тепло одетые, но без вещей. На лыжах, на санках. Люди спасались. Женька указал возглавлявшей отход молодой женщине с охотничьим ружьем ориентир для выхода к дороге. Они собирались идти немного в другую сторону – и, продолжай они свой путь, с Лагуновым им встретиться не удалось бы. А так… Женька подумал, что Данька вернется сразу, как только увидит, что поселок пуст, – примерно через полчаса. И побежал дальше.
За последними беженцами – группой мальчишек постарше с ружьями – был большой, почти в километр, разрыв. Но что лесничество горит и что там идет бой, он понял сразу, издалека, хотя ветер отрезал звуки стрельбы, а снег не давал нормально видеть. Просто тот же ветер нес запах гари…
Дымное солнце рождает восток, хрипло кричит труба.
Замолк, обессилев, последний король, руки на лютне
сложа.
А тропы в горах остры, как мечи, тесны, как ошейник
раба.
И тяжек венец королей Митрима для головы пажа…[30]
С опушки, на которую Женька выскочил, было видно, как редкая цепочка людей, лежащих посреди вырубки, на полпути между лесом и комплексом лесничества, отстреливается от наступающих. Досафовцев было не больше двух десятков. Они и держались еще только потому, что обязаны были дать возможность остальным уйти подальше, – и понимали, что обязаны это сделать. На пространстве между грядой кустов и горящими домами тут и там лежали трупы – много, не меньше полусотни. Мерзко повизгивая и стреляя, между трупов и кочек с кустами перебегали живые враги. Их прикрывал с опушки огонь двух пулеметов. Похоже, это были китайские копии «ПК».
