Николай Полунин - Орфей
— Это ты зря. Я ведь тебе объяснил. Мы с тобой тянем время. Нас сейчас многие ищут, вопрос в том, чтобы нашел тот, кто нужен нам.
— А он знает, где нас искать? А эти? Ты же работал с ними. И сколько можно тянуть время?
— Чего он только не знает. Эти были не те, кто нам нужен. А Время — это… Время — это такая вещь, которую можно тянуть до бесконечности. Ты есть не хочешь?
Я хотел повести ее в «Лель», но, увидев румяные развалы лавашей и плюшек перед круглым входом «Алексеевской», Ежа загорелась глазами и носом потянула, как лисенок голодный. На название «Алексеевская» удивлялась из-за столика под полосатым тентом. Я и сам не помнил, переименовали когда. Душистый теплый хлеб был очень вкусен.
Я ведь не сумасшедший. И не авантюрист. И не герой боевика… Уж это — усмехнулся — точно: не герой. Я только убежден, что раз Гордеев с помощью своего Хватова нашел меня опять, то, значит, нужен я ему.
Есть Гордеев. Есть НИИТоВ. Но ведь есть еще и Присматривающие, хотя в последнем я до сих пор не уверен. В такой мы тройной вилке, а из трех зол… В общем, я выбираю то, которое однажды ко мне добром все-таки обернулось. Но паника холодной змеей ползла внутри. Я улыбнулся Ежке.
— Дожевывай и поехали памятные места столицы глядеть- В нашем с тобой случае место встречи там, где мы. А уж нас найдут, можешь не сомневаться.
Мы ездили на речном трамвайчике. Мы гуляли по брусчатке Поклонной горы, задрав головы, глядели на Нику, читали надпись пульверизатором «Пудель и Утык» на зеленом борту самоходки за мемориалом и читали листовку баркашовцев с крестом, увенчанным стрелами, кривовато прилепленную в укромном месте на столбе. Мы плевались косточками крупных розовых черешен с пологого моста над Обводным каналом. Ежка пила пиво, а я ел мороженое в одной из многочисленных кафешек на Павелецкой площади, а потом она прямо сразу после пива ела мороженое тоже. Мы даже нарочно съездили в Коломенское, чтобы поцеловаться под шестисотлетним дубом с черным длинным дуплом. Я очень старался, чтобы Ежка не задумывалась. А холодная змея ползла, ползла. Плохо ходить туда не знаю куда. Да еще четвертые сутки подряд.
— Ну а если так и не найдут нас те, кого хотим? — спросила Женя, роясь в сумке, а я стоял боком, чтобы ей было удобнее. Пакет ей быстро надоел, и я купил сумку через плечо. Хитренькая Женя. Спрашивает, сама не смотрит. — Если все-таки?
— Тогда сдадимся тем, кого не хотим, только и всего. Нашим знакомым друзьям.
— И тебе ничего не будет?
— Ну, тоже по башке дадут. Привыкать ли.
— Темнишь ты. Знаешь что, давай в Лужники вернемся. Утром проплывали на трамвайчике, я вспомнила, как ты мне пионы оборвал. А ты помнишь?
— Помню. Снова рвать?
— Необязательно. Но раз уж мы прощаемся… Мы ведь прощаемся со всем этим? — Ежка подняла глаза. Цвета сегодняшнего неба они у нее были. — С Москвой, которую помним и любим?
— Да. — Я не мог соврать. Не нашлось на языке ничего подходящего. И как это? — Да, Ежа. В любом случае — да.
— Когда все успокоится, — сказала, — ты расскажешь мне со всеми-всеми подробностями. Мне, — ткнула пальцем в грудь, — первой. А теперь поехали за пионами… ну-ка, что это? Гарька, откуда у тебя столько седины? — Она стащила с меня кепку. Очень мило. Седина-то при чем?
— Ну, я же тебе говорил, я уже доволно старый…
— Да что ты врешь, врун несчастный! Вчера у тебя еще ничего не было! Я-то весь день смотрю, смотрю…
— Ну, вчера, положим…
— Ох, Гарька!
— Если ты будешь реветь посреди улицы, мы не поедем никуда. Хватит, может, этих мокрых мест?
…А к вечеру потеплело. С реки задувал кое-какой ветерок, но и он не мог разогнать липкого сладкого запаха, источаемого клумбами. Бело-розовые купы соседствовали с темно-красными. Они были похожи на облачка цветных перьев в темной зелени, но в основном распускаться только начали. Гуляющих было многовато. Сейчас я нарву Ежке, как обещал, пионов, и мы уйдем отсюда. Ничего не дал этот день, а я так надеялся, что его хватит тому, кто умеет появляться где угодно. Что сказанное им перед тем, как отправить меня за другую реку, за Реку, через черный Тоннель на Тот берег, продолжится каким-то образом здесь, когда мы вернулись. Но нет. Нет.
Что ж, придется выбираться самим, этот случай я тоже обдумывал. И все равно холодная змея, можно сказать, победила. Я оглянулся по сторонам, подмишул Ежке, шагнул к бело-розовому кусту…
* * *— Как хотите, а есть что-то притягательное в этой стороне Москвы. Что? Я битый час ломаю голову над этим вопросом и так ничего и не решил. Поистине загадочная притягательность. Магическая, нет?
В стене живой изгороди были прорезаны ниши, в которых прятались лавочки. Пока не подойдешь вплотную, не увидишь. А с них отлично просматривалась и асфальтовая двойная дорога с клумбами по оси, и узорные решетки, и гранитные парапеты ограждения набережной Женя отняла нос от незаконного букета, вопросительно посмотрела. Сделала шаг за мое плечо.
— Вы не представляете, сколько здесь, примерно здесь, я хочу сказать, пресекалось удивительных дорог и было поразительных событий. А уж будет…
Он улыбнулся с не очень идущим к его резкому лицу с крупными скулами мечтательным выражением. Я искал, как ответить. Мне очень многое нужно было сказать ему. Но первым движением, действительно, — закрыть Ежку. Вообще услать ее, чтобы не видела, не слышала, не встретилась. Не стала контактировавшей. Но очень уж внезапно мы на него наскочили. Да и он не дал возможности как-то развести их.
— Однако пусть уж так загадкой и останется. Без необъясненного скучно. Заметьте, я говорю: необъясненного, но не необъяснимого. Все имеет свою первопричину.
— Только иногда она непонятна, — сказал я наконец.
— Отнюдь. Почти всегда просто не объяснена. Или не додумана. Так будет вернее. Здравствуйте, Евгения, — поднявшись и протягивая руку, произнес он. — Чрезвычайно рад вас видеть в добром здравии. Несколько старомодное приветствие, но мне нравится. Кроме того, я рад, что вы все-таки дошли до этой лавочки, где я жду вас с Игорем на самом деле почти час. Прекрасный букет. Как я понимаю, он рос где-то неподалеку.
— Совсем рядом, — сказала Ежка, задирая нос — Вон там. Слишком много глаз, а то Игорь ликвидировал бы весь этот цветник. Если бы я попросила. — Она взяла меня под руку, изобразив «да, я вот такая, что имеете сообщить?». Она еще не поняла.
— Вы даже не представляете себе, как вы правы Глаз здесь хватает.
— Знакомься, Ежа. Михаил Александрович Гордеев. Бессмертный человек.
— Ни то ни другое неверно. Я — Перевозчик
Последний раз я-сегодняшний возьму слово. Хочется просто уточнить, что лишь здесь он, наверное, уже предельно понятный и, как уж это у меня получилось, обрисованный мною, открыл мне свое назначение. Быть может, я напрасно поспешил, но рассказ выстроился, как выстроился, и уже поздно что-то менять.
Я не утверждаю, что знаю теперь о нем все или даже много. Перевозчик Миров не та фигура, чтобы на нее хватило моих коротких слов. Я, скажем, и после Реки, после всего, что открылось мне за ней, не в состоянии представить ни один из иных бесконечных Миров. Придумать — можно, но ведь при абсолютной уверенности, что они уже есть такие, какие есть, выдумывать — это все-таки не то. Да и зарекся я выдумывать что-либо.
Тот невероятно долгий, тянувшийся, серый и, прямо скажем, черный день, в котором я должен был оставаться уверенным и оптимистичным, — то, чего совсем не имел, — все-таки свершался именно так, как я рассчитывал. Я не надеялся на авось. Я не плыл по течению, предоставив выносить ему. Мне кажется, что именно заранее осознанное все то, что стало предметом нашего последнего разговора с Перевозчиком, помогало мне. Нет, даже не осознанное, нет. Оно просто было, я только не мог ничем подтвердить. Подтверждением стал сам ожидавший нас Перевозчик.
Не знаю, что меня завело. Я ведь не хотел так. Может быть, нарочитая какая-то его веселость. Откровенно легкомысленный треп с первых слов. Может быть, эта остающаяся во мне пружина, которая неизвестно все же, во что сейчас обратится — в открытый выход или черное падение. Может быть, почти исчерпался тот срок, в который я мог надеяться на кого-нибудь, кроме себя.
Да ведь и уверен же я был, что теперь все правильно, все рассчитал, соотнес и предусмотрел.
Собственно, не так уж я и ошибался.
Он слушал меня не перебивая и, когда я умолк, тяжело дыша, распаленный, медленно полез во внутренний карман, вытащил огромный, толстый желтый портсигар с искристым треугольником.
— Вообще-то я курю мало. И редко. А ты, Игорь, по-моему, совсем бросил, нет? Тебе не кажется, — продолжил после затяжки, — что не тебе мне все это говорить?
Я понимал, что он имеет в виду.
— Не кажется. Почему бы мне не сказать? Кому другому, кроме меня? С кем вы еще говорить будете… так?
