Борис Сапожников - Звезда и шпага
— Эту песню я и без твоего голоса знаю, — оборвал его Кутасов. — Против нас действуют, скорее всего, каратели, а они не столь хороши, как остальная армия Бракенгейма. С ними рабочие драгуны должны справиться, обязаны, ясно?
— А как нам отличать своих от чужих в таком случае? — задал вполне резонный вопрос Забелин.
— Будете носить нарукавные повязки, — ответил Кутасов, — и менять их ежедневно. Над чередованием сам подумай и составь схему, чтобы только свои знали.
— Будь сделано, — кивнул Забелин, поражаясь простоте подсказанного решения. — Разрешите приступать?
— Ступайте, товарищ командарм, — сказал ему Кутасов.
А когда тот подскочил, как на пружине, его вновь осадил Омелин:
— Только лично участвовать в операции и не думайте, товарищ командарм. Вам своей жизнью рисковать нельзя.
Забелин разом помрачнел и уже медленней добрался до лавки, первым делом надел папаху, отдал честь, после чего накинул шинель и вышел из избы.
— Вот ведь пан Володыёвский, — усмехнулся Омелин, но тут же опомнился и добавил: — Был такой в Барской конфедерации лихой лях, враг царицы Катерины.
— Ты только его так невзначай не назови, — скривил губы в саркастической улыбке Кутасов, — а то казак обидеться может и шашкой как рубанёт тебя. До седла!
Первые результаты операции Забелина проявились на следующий день. На марше ко Ржеву, Омелин с Кутасовым гарцевали в середине растянувшейся длинной змеёй армейской колонны, к ним подъехал Забелин, как всегда скакавший где-то в авангарде.
— Уничтожены две команды сукиных детей, — доложил он, отдавая честь и, как и всегда Омелин поразил, как командарм себе не разбивает лицо нагайкой, висящей в петле на правом запястье. — Одна пешая — жгла деревню в трёх верстах по ходу армии. Вторая наоборот конная, по нашим тылам шлялась.
— Пленных взяли? — спросил Кутасов.
— Никак нет, — покачал головой Забелин. — Конники, докладывают, как звери дрались, до последнего погибли с оружием в руках. А вот с пехотной командой неувязка вышла. Некоторые мушкеты побросали, капитан Глазьин оставил при них троих драгун для караула, а с остальной ротой отправился преследовать удирающего врага. Разъярённые действиями переодетых карателей крестьяне в это время отбили у караула пленных и в толчки загнали в пылающую избу. Драгуны ничего предпринять не могли. Не стрелять же в крестьян, в самом деле?
— Стрелять в сельский пролетариат, конечно, нельзя было, — кивнул ему Омелин. — Скверно, конечно, но стоять на пути народного гнева неблагодарное дело. Что доказывает пример нашего врага.
— Объяви благодарность капитану Глазьину, — поддержал его Кутасов, — и второму, что конников перебил.
— Некому объявлять, — мрачно сказал Забелин и добавил: — В смысле, капитан Глазьин жив, а вот старший лейтенант Караблёв погиб в схватке с врагом, вернее, умер от ран через полчаса после боя.
— Наградите его посмертно орденом Красной Звезды, товарищ командующий, — сказал Омелин. — Он достоин высокой награды, раз жизни своей не пожалел ради нашего общего дела и даже, будучи при смерти, командовал эскадроном.
— Обязательно наградим, — кивнул Кутасов. — Он послужит славным примером для всей рабочей кавалерии.
Смело, товарищи, в ногу,
Ритм боевой сохраняйте.
Пели на марше солдаты, шагали широко, твёрдо, только снег скрипел под сапогами да башмаками.
Мы — красные кавалеристы, и про нас,
Былинники речистые ведут рассказ!
Это уже надрывает глотки кавалерия. Кутасов поглядел на них, и подумал, что поют драгуны куда лучше, чем сражаются.
Чёрный ворон, что ты вьёшься,
Да над моею головой!
Это диссонансом звучали среди революционных песен песни казачьи. Кутасову сразу вспомнился кинофильм «Чапаев», который он смотрел в кинематографе года за два до отправки в прошлое. Теперь это время вспоминалось бывшему комбригу, а теперь главнокомандующему всей пугачёвской армией, казалась чем-то вроде сладкого сна. Где они теперь эти кинематографы, где автомобили с электрическими трамваями, то же метро имени Кагановича? Как будто и не было ничего этого, а только грязь, кровь, война, нетопленные избы с забитыми крестьянами, боязливо косящимися на «большого пугачёвского командира». Они боялись и пугачёвцев, и добровольцев, и регулярные войска, и один Бог ведает чего ещё. На самом деле, представлялось Кутасову, русский мужик за те двести лет, что прошли с сего века до столетия двадцатого, почти не изменился. Ещё будучи помкомполка, Кутасов под началом командарма Тухачевского участвовал в подавлении Антоновского мятежа и насмотрелся на Тамбовской губернии. Те же тяжкие взгляды, заросшие бородами по самые глаза лица и топоры, заткнутые за пояса. И непонятно, против кого они их в ход пустят — антоновца череп под стальным обухом затрещит или же солдатский. Ведь не раз, не два видал он раскроенные теми топорами головы.
В этот раз, конечно, мужичьё на их стороне, слишком уж измордовали их сволочные помещики, однако они любую власть склонны принимать, что называется, в штыки. А в случае победы, Пугачёв станет именно этой властью, будут и хлебные налоги, а, скорее всего, даже продразвёрстка, будут рекрутские наборы, до всеобщего призыва Россия ещё не дожила, будет много всего, что делает власть столь ненавистной народу. Мужикам ведь не объяснишь, что тяжёлые времена требуют мер чрезвычайных, а значит, новая Тамбовская Вандея не за горами. Хотя рано он задумался о будущем, до него ведь дожить ещё надо.
— Да уж, вот так местечко для решающей баталии, — изрёк Кутасов, оглядывая в очередной раз в бинокль поле грядущего боя с крыши провиантской фуры. — Хуже не придумаешь.
— Вы б слезли с фуры, товарищ командующий, — обратился к нему комбриг Кондратий Балабуха. — Мы по вашему приказу вагенбурги строим, а фура эта тут ни к селу, ни к городу.
— Ни под узду, ни в Красную армию, — мрачно сказал Кутасов, ловко спрыгивая с фуры. — Как идёт подготовка, комбриг?
— Хорошо идёт, товарищ командующий, — ответил Балабуха, — бодро. Вот только не понимают люди, отчего обоз не в тылу нашем, а на флангах?
— Ты, комбриг, в Москве на курсах комсостава историю изучал, верно? — спросил у него Кутасов. — Про борцов с церковно-помещичьим засильем в средневековой Чехии, гуситов, помнишь?
— Ну да, — кивнул Балабуха, — доводили до нас. Про то, как они угнетённое крестьянство ослобоняли, как католические церквы жгли. Вот. Ну, там про Яна Гуса, Жижку знаю, полководцев ихних. Вот.
— А про стратегию их не помнишь, значит, — сказал Кутасов. — Так я напомню. Они строили её на использовании боевых повозок, ставя их вагенбургом, как раз для обороны флангов, тылов и фронта от атак тяжёлой рыцарской кавалерии. В нашем случае, когда тяжёлой кавалерии нет уже, то оборонять надо более фланги. Укроем обозных коней внутри вагенбурга, насыплем бруствер, поставим там по батарее двенадцатифунтовых орудий. И никакая сволочь их не возьмёт, разве что великой кровью. Ведь гуситы тоже были не профессиональными военными, а противостояли им опытные, злые и жестокие рыцари и гемайны с кнехтами, прошедшие множество войн, ограбившие сотни городов и сжегшие тысячи деревень.
— Сдаётся мне, товарищ командующий, — только и сказал на это Балабуха, — что тем гуситам, пролетарьяту средневековому куда сложней нашего приходилось. Знать, и мы должны сдюжить противу силы вражьей.
— Должны, Кондратий, — кивнул Кутасов, — иначе, рваные ноздри, плети да сибирские каторги всем нам, а, скорее, петля да топор.
Шли дни, наполненные работой, солдаты и унтера рыли траншеи, ставили рогатки, для ограждения от кавалерии. Насыпали брустверы, куда вкатывали пушки, укрепляя их габионами, которые должны были предохранить от огня враждебной артиллерии. Внутри двух вагенбургов, установили пушки поменьше калибром, какие имели обыкновение в артиллерии конной, но то в екатерининских войсках, а у пугачёвцев таковой не имелось, а также ружья Пакла на треногах. Теперь их бронзовые трубы торчали над крышами фур, чтобы удобнее было вести огонь с самым широким сектором обстрела. И постепенно вырастал настоящий ретраншемент, крепость, готовая принять удар превосходящих сил противника.
— Отличный ретраншемент, — сообщил всем комиссар Омелин, — просто великолепный.
Он ходил по верху вала, насыпанного из мёрзлой земли пополам со снегом, они отчаянно скрипели под его сапогами. Морозы последние дни стояли зверские, деревья дальних рощ, откуда солдаты таскали лесины на рогатки и укрепление брустверов, трещали, стволы их лопались, а ветви становились ломкими, что твоя солома.
— За таким любую атаку отразить можно, — продолжал он, прогуливаясь по валу, будто моцион совершал. — Но не в сем ретраншементе сила наша, братцы. Не в пушках, не в мушкетах, не в саблях, не в штыках. Нет, товарищи! Главная сила наша — мы сами. Ярость наша революционная, вот что станет нам знаменем! И под этим стягом встанем мы на этом ретраншементе, и будем стоять насмерть! Насмерть стоять! Упрёмся здесь в землю и с неё не сойдём! Как говорится, с родной земли — умри, но не сойди!
