Борис Сапожников - Звезда и шпага
— За таким любую атаку отразить можно, — продолжал он, прогуливаясь по валу, будто моцион совершал. — Но не в сем ретраншементе сила наша, братцы. Не в пушках, не в мушкетах, не в саблях, не в штыках. Нет, товарищи! Главная сила наша — мы сами. Ярость наша революционная, вот что станет нам знаменем! И под этим стягом встанем мы на этом ретраншементе, и будем стоять насмерть! Насмерть стоять! Упрёмся здесь в землю и с неё не сойдём! Как говорится, с родной земли — умри, но не сойди!
— С земли не сойдём, — гаркнул некий гренадерский младший комвзвод, — токмо в землю!
— Молодец! — одобрил его Омелин. — Да и есть ли смысл говорить что-либо после эти слов комвзвода?! Вот кому в комиссары надо!
Солдаты, слушавшие его, дружно рассмеялись, принялись хлопать отличившегося солдата по плечам, называть «комиссаром». А тот как-то засмущался, потупил взор и постарался затеряться в толпе солдат. Но долго ещё Омелин мог с высоты вала разглядеть нечто вроде буруна, движущегося через спокойные речные воды, это шёл через солдатские ряды гренадерский младший комвзвод, к которому теперь на веки вечные прикрепилась прозвище «комиссар».
Омелин же спустился с вала и зашёл в штабную фуру, где квартировал Кутасов со старшим комсоставом армии.
— Как моральное состояние? — прямо с порога огорошил его вопросом командующий.
— Пока хорошее, — ответил комиссар, опускаясь на край лавки, — но только пока. Работа, даже тяжёлая и на морозе, сплачивает людей. Солдатам некогда думать, пока они работают, а унтерам — надзирают за работами. Однако сейчас же, когда всё окончено, солдаты с унтерами будут сидеть в безделии, в ожидании врага, который неясно когда явиться по наши души. Занимать же их строевой подготовкой и учением нельзя, по причине близости врага, а одними политзанятиями отвлечь рядовой и младший командный состав не выйдет.
— Взвоют все от твоих занятий, — усмехнулся Кутасов. — Товарища Ленина, конечно, учить надо, но не всё же время. Так и до бунта допрыгаться можно. Доучиться, так сказать. — Он мрачно склонился над планом будущей баталии, покачал головой. — А может и зря мы ретраншемент наш возвели? — неожиданно спросил комбриг.
— Как это зря, товарищ командующий?! — вскричал Омелин. — Что это значит, зря построили?!
— А вот то и значит, товарищ комиссар, — кивнул Кутасов, — что зря. Вот выведут сюда вот, — он указал на несколько мест на плане баталии, — и сюда, и сюда, батареи. И завяжут нас артиллерийской дуэлью. Артподготовку устроят, если по-русски говорить. А выдержим ли мы её?
— Должны выдержать, — ответил ему Омелин, — иначе, что же выходит, товарищ командующий, что за войско у нас, которое даже артподготовки выдержать не смогло. Да и мы, чёрт победи, не лыком шиты, орудия у нас свои имеются.
— Только стреляет враг лучше, — хлопнул кулаком по столику с картами и планами Кутасов, — и об этом не раз говорено за последние месяцы. В Москву, в Москву уходить надо, да поздно уже, слишком поздно.
— А может быть, не поздно? — спросил у него Коренин, присутствовавший тут же, как и командарм Забелин, и комбриг Балабуха, и остальной высший комсостав армии.
— Поздно, — покачал головой Омелин. — Это скажется не столько на физическом состоянии армии, столько на боевом духе солдат. Вот мы тут укрепились, зарылись в землю, и вдруг снимаемся табором и уходим к Москве. Вы понимаете, товарищ комкор, чем это закончится для нас? Нет. Раз уж зарылись тут в землю, выстроили ретраншемент, значит, тут нам и оборону держать. Насмерть стоять.
— Вот то-то и дело, товарищ комиссар, — мрачно усмехнулся Коренин, — что насмерть. Знать бы, чья смерть будет. Наша или вражья?
— Смерти, товарищ комкор, — ещё мрачнее заметил Кутасов, — на всех хватит. И на нас, и на врагов.
Глава 24
На бой кровавый, святой и правый…
— Экой они ретраншемент выстроили, — дивился генерал-поручик Суворов, глядя в зрительную трубу. — Вот ведь расстарались бунтовщики, курвины дети. Ну да ничего, сейчас мы им ретраншемент-то попортим. Григорий Григорьевич, — обратился он к Орлову, — зачни дуэль артиллерийскую. Первый день ей полностью посвятим.
И загремели сотни орудий с обеих сторон. Пушки, гаубицы и мортиры осыпали противников ядрами. Тяжёлые чугунные шары чертили небеса и врезались в землю. Рвались пороховые ядра, иногда убивая до десятка человек. Казалось, земля под ногами нашими дрожит в пляске святого Витта, а воздух пропитался пороховой гарью. Дышать в нашем лагере от неё было тяжело, многих солдат, непривычных к ней даже рвало, на что никто, кроме опытных дядек внимания особого не обращал. А каково же тогда в пугачёвском ретраншементе, при жуткой скученности солдат? Даже думать об этом не хотелось.
В общем, первый день работала с обеих сторон одна только артиллерия, офицеры же остальных войск слонялись по лагерю без дела, просили друг у друга зрительные трубы, стараясь разглядеть вражеские позиции. Но даже и в самые лучшие, разглядеть что-либо полезное было невозможно. Поэтому ближе к полудню я вернулся к позициям своего полка, где в самой большой палатке, какую нашли, пили все офицеры его. И не важно, командовали ли они кем-либо или же были так называемыми рядовым офицерами. Бытовало и такое название в нашей Добровольческой армии.
Под грохот пушек и гаубиц мы пили скверное вино — а где его хорошее-то достанешь, по такому времени? — и беседовали.
— Завтра жаркая будет битва, — мрачно вещал ротмистр Коренин. — Ядра ретраншемент пугачёвский основательно разнесут, но укрепления останутся. Я так мыслю, что туда Суворов направит инфантерию, штурмовать рогатки и вагенбурги.
— А когда же по вашему размышлению, господин ротмистр, — усмехнулся поручик Ваньшин, — в ход пойдёт кавалерия?
— День на второй, — без каких-либо колебаний ответил вместо него капитан Холод, — никак не раньше.
— Да бросьте вы, капитан, — отмахнулся неприлично оптимистичный Ваньшин, — после этакой-то артиллерийской дуэли инфантерия живо ретраншемент бунтовщицкий возьмёт.
— Из-за таких вот господ, как вы, поручик, — сказал я, — мы и воюем с бунтовщиками уже третий год. Шапками закидать хотели их, батогами перепороть, не ждали, что против нас весь край поднимется, суть едва не пол России. Их всех не перепорешь. Теперь они нас батогами запарывают! Про Деколонга вы рано позабыли, Ваньшин.
— Ну вы сравнили, Ирашин, — даже не обиделся поручик, — корпус Деколонга, с нашей-то силищей!
— И пугачёвцы уже давно не те, что Деколонга били, — заметил Коренин, — всяко сильнее тех, что били нас под Казанью. И больше их к тому же.
— Больше, положим, нас, — заметил Михельсон, — и две наших главных силы это артиллерия и кавалерия. А вот инфантерия, пожалуй, у Пугачёва лучше. И потому ретраншемента нам в первый день не взять, даже при такой артиллерийской подготовке. Рогатки легко выправить, а габионы новые набить. Будет ретраншемент, как новенький. Почти.
Такие вот разговоры вели мы до самого вечера под дурное вино, чёрствый хлеб и камнеподобную солонину. А когда солнце скрылось за горизонтом, и темнота накрыла землю, Михельсон поднялся и сказал, закрывая наше импровизированное собрание:
— Довольно. Посидели и будет. Завтра рано поутру будет общее построение, так что отправляйтесь по палаткам. Спать, господа офицеры, спать.
Разбудила меня утром, как это не странно звучит, тишина. Именно тишина. За предыдущий день я так привык к грохоту пушек и гаубиц и дрожанию земли под ногами, что легко заснул под канонаду. Но стоило ей завершиться, как я тут же открыл глаза, даже сначала не поняв, отчего проснулся. И тут запели трубы. Полковые, ротные, казалось, все разом. Трубили «Подъём!» и «Построение». Въевшиеся за годы службы рефлексы сослужили мне хорошую службу. Я буквально скатился с койки, нечаянно толкнув Озоровского и едва не сбив с ног Васильича, и выскочил из палатки. Окончательно проснулся, уже подбегая к коновязи, на ходу я пытался сплести косицу со стальной проволокой и обвязать её чёрным бантом, при этом сильно мешала треуголка, но не в зубах же её нести. Не собака же, в конце концов.
Приняв у расторопного конюшего седло, я закинул его на спину коня. Вредный мерин тут же надулся, не давая затянуть подпругу, и пришлось врезать ему коленом, чтобы утвердить седло как следует. После я вскочил на коня и толкнул его пятками. Оказалось, что шпоры надеть забыл. Неприятно. Остаётся надеяться на наши вчерашние умствования. Быть может, Суворов, действительно, не пустит сегодня в дело кавалерию, однако ещё по Барской кампании генерал-поручик зарекомендовал себя как очень неординарный полководец. Ждать от этого сухого человека можно всего.
Я подъехал на позиции полка, вместе со всем эскадроном. В нос ударил резкий пороховой смрад, к которому густо примешивалась уксусная вонь. Вот он, знаменитый аромат войны, довольно далёк от благоухания розовых лепестков