Олег Дивов - Призрачный мир: сборник фантастики
— В городе легко потеряться, — сказала Саша невидимому отражению.
Она вернулась в город не через месяц, а через три недели. Мама только-только поправилась, но Саша уже спешила на вокзал за билетом. Следующим утром стояла на городском перроне, а Коля ждал ее — такой, как всегда. С цветами. На этот раз — с веточкой белой сирени.
Нет.
Не такой, как всегда. Что-то изменилось, и Саша, растерявшись, замерла на месте, задышала через силу, потому что к горлу подступили слезы. Коля подошел к ней, серьезный, как всегда, сунул сирень в приоткрытую Сашину сумочку и сказал:
— Нам надо серьезно поговорить.
В сумочке лежали все его письма и открытки, все его слова и признания.
В прихожей зазвонил телефон; тихо и глухо, и Саша кинулась на пол: разгребать лепестки. Искала аппарат долго и упорно, моля Бога, чтобы он не замолчал. Нащупала трубку и поднесла ее к уху.
— Алло! Алло…
В трубке плакали.
— Надо остаться друзьями, — сказал он. — Мы — взрослые люди. А ты мне дорога, серьезно. Не хочу тебя терять… окончательно.
Они сидели в кафе на набережной. Свежесорванная веточка сирени белела в граненом стакане, теряла лепестки один за одним.
— Давай устроим прощальный ужин, — предложил он. — Посидим, как раньше… в любом случае, просто так расходиться нельзя. Егор огорчится. Быть может, даже рассердится.
Она молчала. Потом попросила, на мгновение напрягшись, скороговоркой:
— Я хочу от тебя ребенка.
Его лицо будто окаменело:
— Саша… сама подумай, как это будет выглядеть.
Она молчала.
— Приготовишь мне свои фирменные котлеты? — с улыбкой попросил он.
В кладовке около туалета Саша нашла молоток. Искала его долго, потому что вой мешал сосредоточиться. Но нашла. Схватила деревянную ручку поудобнее.
И пошла в кухню.
— Парацетамол — очень вредное лекарство, — сказала ей аптекарша-гремлин. — А с этим снотворным тоже будьте осторожны. И держите в недоступном для детей и домовых месте.
Да. Еще раз — да.
— У вас болит голова? — Аптекарь сморщила переносицу: у гремлинов этот «жест» означает обеспокоенность.
Да, болит.
Город так на меня действует.
В кухне было светлее: неяркий зеленоватый свет лился из вентиляции. Дышать здесь было легче, но не намного.
Саша подставила к мойке табурет, решительно залезла на него. С размаху врезала молотком по краю вентиляционного «окошка»: ржавая решетка отлетела сразу; кирпич легко крошился, обломки падали в мойку, к шурупам и грязным тарелкам. Саша ударила еще раз и еще.
Вой становился громче.
Она думала, что все будет тихо: Коля просто уснет и никогда не проснется.
Но Коля не хотел засыпать. Он хватался за горло и катался по полу, отхаркивая кровь, разбрасывая во все стороны остатки прощального ужина. Он хватал ее за руки, за выращенные ради него ногти и просил вызвать «скорую». Он опрокинул бутылку с кетчупом — кетчуп пролился на стол и табурет. Несколько капель попали на пол, и трудно было определить потом, где кровь, а где томатный соус.
Саша сидела на стуле и грызла ногти. Ждала, когда Коля все-таки уснет.
На следующее утро она никуда не пошла. Заглянула в кухню и не нашла там Колю.
Вернулась в прихожую и вынула из сумочки его письма и открытки…
Потом, одетая, она зашла в ванную комнату и, не раздеваясь, приняла душ. Пыталась смыть с головы краску, а с пальцев — красные пятна. Кетчуп и кровь.
Еще спустя день завыл домовой.
Вентиляционного окошка не было. Была рана: растерзанные ветки сирени, раскрошенный кирпич и огромная черная дыра, в которую полезла Саша с молотком в руках. Осколки кирпича царапали руки, в нос забивалась сухая штукатурка, но Саша упрямо продиралась вперед. Она не знала, как ей удается помещаться в этом, по идее узком, тоннеле.
Просто Саше надо было добраться до Егора.
И не стало вентиляции: вместо нее появился достаточно широкий коридор без начала и конца, возник ядовито-зеленый свет за одним из поворотов, ввинтился в уши волчий вой.
Обрывки исписанной бумаги и картона — на открытках изображена сирень.
На каждой открытке — сирень. Белая.
Отгрызенные, покрытые бесцветным лаком ногти, которые теперь царапают руки и ноги, впиваясь в беззащитную кожу.
Таблетки парацетамола и серый порошок — сильное снотворное. Нельзя дышать, потому что эта гадость попадает в ноздри. А оттуда — в кровь.
И зеленый свет за углом.
Все это происходит здесь и сейчас: пока Саша ползет по вентиляционной шахте.
Домовой выл.
Коридор вывел в пещеру, к потолку которой прилипли волшебные зеленые огоньки; в стенах Саша увидела много-много черных дыр — вентиляционных ходов. А посреди пещеры неподвижно лежал ее Коля. Вокруг него возился черный пушистый комочек, который чем-то напоминал ежика; вот только руки у него были как у людей — пять пальцев и крохотные ладошки. Большой палец длиннее человеческого.
Саша потрогала синячки на шее.
Это его дом, подумала она. Его жилище. Как оно помещается… в вентиляции?
Волшебство?
Домовой украшал Колю веточками сирени; засовывал их в карманы, под ремешок, за уши, в носки; клал веточки на глаза; иногда останавливался и хрипло дышал на Колину кожу, быстро-быстро тер ее рукой, словно пытался отогреть, а потом выл. Тоскливо, без всякой надежды.
Саша выбралась из вентиляционной шахты и спрыгнула на пол, сделала шаг — лепестки мягко пружинили под ногами. Будто осенние листья.
Коля был одет, как в тот самый день. Позавчера. Или сколько уже прошло дней?
Только носки на нем были другие — те самые, что связал домовой.
— Егор! — позвала Саша.
Домовой замер. Бесформенный волосатый колобок, он дрожал, и длинные черные волоски, похожие на иголки, дрожали вместе с ним.
— Кто из нас чудовище? — спросила тогда Саша. — Ты или я?
Он молчал.
— Кто закрыл мою квартиру? Откуда… сирень? Ногти? Обрывки писем? Парацетамол? Ты читаешь мои мысли или…
Он молчал.
— Это ты сделал? Ты? Отвечай!
Егор обернулся, и Саша вздрогнула, увидев его глаза.
Зеленые. Чужие.
Домовой протянул ей руку — в кулаке были зажаты ее носки; черно-белые и несуразные. Большие, на несколько размеров больше, чем надо. Нестиранные, с присохшей темно-красной корочкой. Кетчуп или кровь — неизвестно.
Она спрятала их в стиральной машинке. Это ее носки.
Ее.
И держите в недоступном для детей и домовых месте.
Ее домовой нашел их. И захотел вернуть.
Саша замахнулась.
Они сидели рядом, обнявшись; баловались, как дети. Коля пытался подцепить краешек Сашиного носка своим; нитка цеплялась за нитку, и Саша поддержала шутливую борьбу. Кто кого? Чьи носки окажутся на полу первыми?
Носки сцепились крепко-крепко. Нитки перепутались.
Саша посмотрела в его глаза, Коля — в ее.
Повинуясь внезапному порыву, они замерли: в комнате стало тихо-тихо. Саше почудилось, что электрический камин еле слышно потрескивает; словно дрова в печке. Было очень уютно. Как в старом деревенском домике, где она провела детство и юность.
И тогда Саша сказала:
— Никогда не бросай меня.
Борис Богданов
А еще я хотел дудочку!
Колеса заскрипели ранним утром, когда солнце только показало красно-золотой край над ближним росистым лугом. Заполошно сорвались с верхушек древних дубов вороны и галки, взвились, заграяли. Порскнула с кустов пернатая мелочь, засвистала и заверещала. Старый секач на опушке леса сторожко повел ушами, хрюкнул. Ближние к лугу кусты зашевелились, оттуда вылезло его обширное семейство: матки, толстенькие подсвинки и полосатые сеголетки с любопытными глазками. И гуськом, гуськом побежали ближе к лесу, под темный и влажный древесный полог.
— Хр-р-р… — повторил щетинистый патриарх, ощерился. Пахло дымом и лошадьми, большим зверем и железом. Хуже всего, пахло человеком и теми, кто не лучше человека, хоть и мнит себя иным. Щетина на загривке зверя встала дыбом. Выждав несколько мгновений, он развернулся и потрусил вслед за кланом. На полпути что-то ударило его в левый бок, ожгло резкой болью. Кабан дернулся и упал, пятная кровью мокрую траву.
— Удачный выстрел, Клеон. — Средних лет человек спрыгнул с коня, пошевелил носком сапога клыкастую голову. Стрела вошла секачу точно между ребрами, пробила сердце.
— Странные слова, Фог, — отозвался стрелявший, пепельноволосый эльф в нежно-зеленом походном плаще. — Каким он мог быть? Зверь не мучился долго. Поторопись, у нас мало времени.
Он тронул бока скакуна пятками и скрылся в лесу.
— Не дурнее прочих, — проворчал Фог и заорал надсадно: — Эй там, галерники! Приплыли!
