Родник холодный (СИ) - Панкратов-Седой Борис

Уже мысленно про себя ответил: «Живой!» и чокнулся с бутылкой коньяка, накатив ещё четверть стакана. Стало совсем хорошо.

Бекас крутил отполированную за многие годы ручку колодезного ворота, сделанную из гнутой железной трубы. Цепь, уходящая в глубину сруба, поскрипывала при каждом полном обороте. Ведро, приятной тяжестью, медленно поднималось, достигло высоты обшитого досками оголовка. Вода в ведре, до того мерцавшая искрами в темноте, уже поймала в своё отражение небо, сверкнула серебром, плескаясь через край.

Глава 4

Переливая из ведра в ведро, Бекас услышал приближающийся звук со стороны грунтовки — «тык-тык-тык, ры-ры-ры, тык-тык-тык»

Он повернул голову в сторону дороги и увидел мотоциклиста на черном «Урале» с коляской. Мотоциклист ловко объезжал рытвины и большие, не известно какой глубины лужи, в каких-то местах приподнимался с сиденья, как это делают жокеи на скачках.

На мотоциклисте были надеты большие очки в стиле авиаторов первой мировой войны, открытый шлем-каска, черная кожаная двубортная косуха с массивной железной молнией трактор.

Увидев приближающегося мотоциклиста, Бекас заметил для себя сразу две вещи: «Козырный фраер какой, но что-то с ним не так…»

Только когда мотоциклист поравнялся с колодцем и остановился, когда спустил очки авиатора себе на шею и снял мотошлем, из-под которого на плечи упала копна вьющихся волос цвета льна, только тогда Бекас понял, что с мотоциклистом не так — молния на косухе не на ту сторону.

«Деваха!» — удивился Бекас и мысленно присвистнул.

— К дому культуры я правильно еду? — спросила она, смерив взглядом Бекаса снизу вверх — от тапочек до майки-алкоголички и обратно.

— Нет. Надо было на той развилке направо и по главной дороге до конца. Там упре… — Бекас на мгновение замешкался —"..тесь"… «..шься»? Закончил —…шься.

— По-ня-тно, — протянула она, кивнула на ведро. — Я водички выпью?

Бекас молча развел руками — конечно.

Она слезла с мотоцикла, подошла к ведру, наклонилась, дав шанс Бекасу заценить зачетную задницу в обтягивающих кожаных штанах и кобуру в стиле тактика на двух ремнях, затянутых вокруг правого бедра, и одним ремнем, уходящим вверх, к поясу, под край кожанки.

Торчащую из кобуры массивную рукоять пистолета Бекас не смог идентифицировать. Подумал — что-то бельгийское — вроде бы «Браунинг».

Бекас наблюдал, как незнакомка подняла полное ведро, поднесла его к своим губам и отпила с края, не пролив ни капли.

Коньяк все еще вращал карусельные вихри в голове Бекаса, и поддавшись коньячным завихрениям, он игриво заметил:

— А вы, наверное, спортсменка! — сказал Бекас перейдя все же на «вы».

Она ничего не ответила, поставила на место ведро. Расстегнула косуху полностью; заправила под пояс своих кожаных штанов майку, задравшуюся во время езды. Пупок и плоский загорелый живот мелькнули на секунду.

Бекас прочитал на её майке надпись, идущую поперек груди. Правильнее сказать не надпись, а картинку — человеческий оскалившийся череп, пробитый навылет красной молнией. Вверху черепа было написано такими же красным и тревожными буквами — «не влезай»; а под черепом слово — «убьёт!»

«Точно — спортсменка!» — понял Бекас.

«Тык-тык-тык» — продолжал тарахтеть холостыми оборотами «Урал», заполняя возникшую неловкую паузу.

Она закинула ногу через сиденье, натянула очки, поправила их несколько раз, взяла шлем, висевший на руле, сказала:

— Спасибо!

«Ры-ры-ры!» — крутанула ручкой газа, развернула «Урал» на сто восемьдесят, управляя им одной рукой, другой ловко надела мотошлем и застегнула его уже на ходу.

«Тык-тык-тык» — «Урал» удалялся по грунтовке на первой передаче. Бекас смотрел ей вслед, угадывая— приподнимется ли она с сиденья или нет, проезжая большую глубокую лужу, в которую коляска попадет колесом непременно. Так и вышло — она привстала слегка — Бекас ещё раз оценил ее задницу.

Через час Бекас шагал по центральной алее бывшего совхоза к единственному двухэтажному зданию, которое называли дом культуры. Раньше в нём располагался весь, как тогда называли — административно-культурно-бытовой-сектор: правление совхоза, сельсовет, кино-клуб; культ-массовые кружки: танца, хорового пения, изостудия, кружёк авиамоделистов; библиотека. Там на втором этаже, в бронированной комнате с постоянной охраной у двери барыжил Одноглазый Чили. К нему и шел Бекас, скинуть «Макарова» и патроны, ещё договориться по остальным трофеям, прикопанным в схроне.

За «Макарова» Бекас рассчитывал взять рублей двести. За патроны — не ясно сколько. Цена на БК последнее время сильно упала. Патронов и остального последнее время было — хоть жопой жуй. Всё вместе и отдал бы за двести, пожалуй. Бекас решил для себя заранее, что если Чили начнёт сбивать цену — не уступать — найдет кому продать без проблем. Любому последнему карасю «Макаров» в хозяйстве — это как молоток или отвертка — всегда есть что пристукнуть или прикрутить.

А еще по неписанному правилу надо было рассказать про случившееся, чтобы свои знали где в Зоне не ровно. Ходить по дворам и разговоры разговаривать — для такого не было надобности. На сей счёт при Чили было «местное радио», которым выступал Лёвка Шлеп-Нога. Чили рассказывал, что надо Лёвке, а тот разносил по совхозу. Что не надо говорить Левке, то Чили ему не говорил.

Лёвка Шлеп-Нога был первостатейный карась и адски непрушный к тому же. Один всего лишь раз набрался Левка душка и пошел в рейд в Зону с пацанами. Собрали ртути целых сто грамм! На обратном маршруте группа попала на гоп-стоп каких-то залётных. Перестрелка. Отбились. Всем ничего, одному Лёвке пуля раздробила голень. И стал просто Лёвка — Лёвка Шлеп-Нога. Сход-развал попортили — нога в ступне больше не гнулась. Теперь тёрся возле Одноглазого Чили — шнырём работал на него, если по-простому. То и дело можно было видеть его чапающим от дома к дому неровной своей походкой, как у велосипеда с восьмеркой на колесе.

Бекас был одет в цивильное, в приличное — самому было приятно.

— Я русский плохо говорю, да?! Э-э-э! Э-э-э! Не надо, да! — услышал Бекас, проходя мимо открытых дверей магазина с вывеской «ТысИча мелочей», написанной с ошибкой.

За прилавком хозяин магазина Бахтияр махал обеими руками на двух приезжих торчков. Бахтияр махал вверх-вниз по направлению торчки-дверь-на выход и был похож на восточного заклинателя змей.

— Э-э-э! Не надо, да!

Унылые торчки вышли из магазина, неся на плечах вселенскую грусть. Парень и девушка около двадцати — все зачуханные какие-то. У девушки глаза черные, похожие на спелую смородину, с паутинкой красных воспаленных сосудов по белому — смотрят прямо, и ничего в них не в фокусе. Парень такой же, но пока еще бодрячком.

— Мужик, купи фотоаппарат! — сказал парень и протянул Бекасу раскрытый футляр из толстой коричневой кожи, в котором — Zenit-Е.

— Мне не надо. — бросил Бекас на ходу.

— Зеркалка. Экспонометр.

— Не-а, не надо мне.

— Регулятор упреждения синхронизации…, — не сдавался парень.

— Не-а.

— …фотовспышки — пробубнил уже себе под нос парень, закрывая футляр.

Бекас остановился, посмотрел на них внимательней.

Побитые в хлам джинсовые куртки. На парне не парные кроссовки, щетина на щеках островками-проплешинами. Хотел видно бриться, да не вышло; у девчонки через плечо женская сумочка из несуразного кожзаменителя и большие ромашки вышитые на джинсах клёш.

— Когда ели в последний раз? — спросил он, подумав про себя — «Зряшный народ — конченный. Не в коня корм».

— Так это…

— Пошли. — Бекас кивнул в сторону дверей магазина.

Торчки не пошли в магазин. Бекас купил приличный пакет жратвы, вышел, молча протянул парню. Тот взял. Девушка смотрела перед собой куда-то в даль дальнюю. Что она там видела? Боль? Одиночество? Или и то и другое?

Вслед за Бекасом, из магазина вышел любопытный Бахтияр, спросил, обращаясь в Бекасу: