Владимир Венгловский - Шпаги и шестеренки (сборник)
Радости хватило ненадолго. После ужина лейтенант составил отчет и отправил его с нарочным. Господин инспектор Гордон Блэк вряд ли обрадуется такой расторопности – лавка сгорела, вещдоки канули в лету, свидетелей нет, подозреваемых нет. Может, следствие изначально пустили по ложному следу, дворник неверно понял слова старика. Или убийца – эта льстивая маленькая китаянка с глазами синими, как зеркальца на крыльях лазоревки? Или она сама механизм, кукла с дырочкой для ключа, и кто-то заводит ее раз в году, поворачивает шестеренки? Неожиданно Элиасу страстно захотелось прикоснуться к покатым плечам девушки, ощутить на своих губах еле слышное дыхание, убедиться, что она живой человек. Наваждение! Сняв домашние туфли, на цыпочках Хорн прокрался в закуток для прислуги – интересно, чем занимается его гостья.
Юэ рисовала. Она разложила на полу листы белой бумаги, аккуратно, чтобы не запачкать ковер, поставила на блюдечко тушечницу и, устроившись в немыслимой для европейской женщины позе, выводила что-то тоненькой кистью. Элиас разглядел рваный контур поляны, длинные клювы и волнистые концы крыльев – где только она успела увидеть танцующих журавлей? Под ногой предательски скрипнула половица, и Хорн решил не искушать судьбу, не смущать гостью и себя тоже. Он вернулся в спальню, сделал несколько выпадов, разгоняя ленивую кровь хайлендерской саблей, обтерся мокрым полотенцем, и крепко уснул.
На завтрак подали погребальную урну. Стоило Элиасу примериться ложечкой к аппетитному яйцу пашот, как дверной колокольчик поднял из-за стола. Адвокат с неприятным лицом огласил, что выполняет последнюю волю клиента, достопочтенного Сяо-Луна, вручил госпоже Юэ расписной серый горшок и объяснил, что, согласно завещанию, ее отец был кремирован на рассвете, в полном одиночестве. Как поступить с прахом, она должна знать. Все имущество, движимое и недвижимое, переходит в полное владение госпожи Юэ Лун через месяц после смерти отца, с уплатой пяти процентов налога. Кроме птиц – пусть госпожа Юэ о них позаботится. Всего наилучшего, вот визитная карточка, обращайтесь. Пока лейтенант расшаркивался с адвокатом, пытаясь уяснить подробности дела, девушка исчезла в квартире.
Чутье не подвело, Элиас успел вовремя – китаянка уже доставала из клетки бедную канарейку. Хорн схватил Юэ за руки (теплые, теплые, слава богу!) и потребовал объяснений. Девушка качала головой и моргала, бисеринки слез снова повисли у нее на ресницах. Потом сдалась. Мелкими шажками пробежала в свой закуток, вернулась с бумагой и тушечницей, начала рисовать, разбрызгивая чернила. Из-под пера возникали птицы с шестеренками вместо глаз и раскрытыми клювами. Из клювов лились мелодии. Юэ изобразила звуки при помощи лиц – улыбающихся, плачущих, перепуганных. Недоуменный Элиас покачал головой. Юэ коротко рассмеялась, положила ему на грудь ладонь, а другой начала отстукивать ритм – тук-тук, тук-тук.
– Так бьется сердце, – сообразил Элиас.
Китаянка завела канарейку и начала отстукивать ритм мелодии механической птицы. Тук-тук, тук-тук, тук-туук-ту, тук-туук-ту. Крохотные промежутки сдвигали такт… кажется этим же принципом пользовались африканские колдуны, колотя в бубен!
– Ты хочешь сказать, что механическая птица воздействует на человека, изменяя ритм сердца? Делает его радостней или грустней, сводит с ума, вгоняет в черную меланхолию или облегчает страдания?
Кивок. Кивок. Кивок.
– А для чего нужна эта птица, желтая канарейка? Почему ты преподнесла ее мне?
Медленно покраснев, Юэ положила ладонь на левую сторону груди. Коротко поклонилась, взглянула прямо в глаза Элиасу, полыхнув синими молниями. А потом выхватила заводную игрушку из клетки и разбила об пол – Хорн не успел ей помешать. И что сказать не нашел. Молчание затянулось, оба разглядывали желтые доски паркета. Элиас не выдержал первым.
– Прах твоего отца нужно захоронить. Где ты планируешь это сделать?
Три штриха. Море?
Одной рукой обняв урну, Юэ сделала характерный жест, словно солила нарисованные волны.
– Ты хочешь развеять прах отца над морем?
Кивок. И еще одна слезинка на бледной щеке.
Паромобиль довез их почти до самой Толковой бухты. От залива Бай ее отделял небольшой, вытертый ветром горный хребет, по которому шла тропа рыбаков и контрабандистов. Укутанный в шинель, обутый в офицерские сапоги Элиас засомневался – пройдет ли там хрупкая девушка, не лучше ли совершить обряд на спокойном берегу. Но Юэ храбро полезла вверх, не оскальзываясь на оледенелых камнях. Стало видно, что ее одеяние, столь громоздкое в помещении, просто создано для свободы. Своей жизнью зажили ленты длинного пояса, крыльями закачались просторные рукава розового ципао, взметались и опадали юбки. В знак траура девушка распустила волосы, резкий ветер играл черными прядями, снежинки оседали на них, как звезды. Китаянка спешила вперед, Элиас торопился за нею слегка запыхавшись. Он осторожничал, зная о коварстве обрывов и глинистых склонов. А Юэ ничего не боялась. На самой вершине, там, где безвестный народ когда-то поставил каменную арку, украшенную звериной резьбой, девушка вскрыла урну. Она бросала на ветер щепотки пепла, звонила в крохотный колокольчик, протягивала к небу ладони, моля о чем-то. Потом взмахнула руками-крыльями и побежала вниз по склону, перескакивая через овражки и комья снега с грацией горной козы.
Изумленный Элиас следил за ней с замиранием сердца – достаточно было неверного шага, чтобы легкий шелк покатился по склону грязным, сминающимся лоскутом. Но счастье было на стороне девушки. Она спустилась на каменистый пляж, моментально разулась (безумная!) и вошла в воду, придерживая полы пышной одежды. Последние крохи праха впитались в волны, в урну Юэ положила какое-то украшение и толкнула прочь – плыви! На берегу китаянка даже не стала вытирать ног – села прямо на камни, воздела руки над головой, как цветы, и застыла, только волосы колыхались воздушными змеями. Стая розовых чаек спустилась со скал и закружилась над девушкой, звонко крича, словно скорбя о мастере птиц, мудром Сяо-Луне, который умер так далеко от Поднебесной. Они танцевали и танцевали, ткали сложный узор, полный ритма – тук-туук-ту, тук-туук-ту…
Потом ударил выстрел. Птицы с криком отхлынули в стороны. Юэ упала ничком и больше не двигалась.
Сказалось военное прошлое – Элиас моментально пригнулся, скрывшись за гребнем холма. И увидел, как по пляжу осторожно идет человек в черном пальто и модном котелке денди. Скорее всего преступник пробрался нижней тропой – летом там глубоко, а зимой можно пройти едва замочив ноги. Он выследил их из города и намерен убить. Обоих? Элиас не стал задаваться этим вопросом. Расстояние было большим, но он все-таки попытался – и промахнулся, пуля бессильно взбила песок под башмаками преступника. Вторая цвиркнула по камням и ушла в молоко. Третья подбила чайку.
Противник выстрелил дважды. Осколок камня повредил Элиасу бровь, кровь закапала, заливая глаза. Еще немного – и он тоже останется здесь, на пляже, мертвее мертвого. Ни за что! Одним движением лейтенант перескочил через гребень и, оскользаясь, побежал вниз. Он рисковал, страшно рисковал, но блеф спас ему жизнь. Раз! Два! Три! Четыре! У противника не осталось патронов, и он тоже это понял. Незнакомец развернулся, думая спастись бегством, – и Элиас с двадцати шагов положил рядом две пули. Метнувшись вперед, он схватил раненого за грудки, приподнял, пачкая руки в крови:
– За что ты убил девушку, сволочь?
– За птиц, – хрипя и отплевываясь, ответил будущий покойник. – Старый китаец продал мне птицу, обещая, что дело верное. И разорил, сделал нищим! Мой слабоумный племянничек из буйного стал тихим, таким тихим, что тошно глядеть. Он не расставался с проклятой птицей ни днем ни ночью, кусаясь, если кто-то подходил к клетке. Он молчал и учился читать. Молчал и подкупал слуг. Молчал и запоминал все. А потом оспорил и разорвал опекунство, выкинул меня из поместья как ненужную вещь, ни дал ни гроша от наследства. А сам купается в золоте, никчемный кретин!
– Так ты Роджер, бывший опекун лорда Гавестона?
– Роджер Альсервей, последний отпрыск древнего рода. Я мог бы стать капитаном, политиком, путешественником, я рожден для великих дел, но судьба наплевала мне в физиономию.
– Ты родился для виселицы.
Раненый хрипло засмеялся.
– Пусть костлявая Бет поищет себе другого дружка.
Пузырящаяся алая кровь выступила на породистых, сильно вылепленных губах. Пышные кудри обвисли, тонкий нос побледнел, заострились скулы. Серые пронзительные глаза потомка норманнов в последний раз отразили серое небо над побережьем, и Роджера Альсервея больше не стало.
Элиас кинулся к девушке. Осторожным движением он перевернул обмякшее тело, ища следы от пули. Лейтенант готовился попрощаться, жизнь слишком часто била его под дых, оставляла одного, наедине с морем и верными, безразличными ко всему птицами. Но на белом, открытом горле пульсировала синеватая жилка и любимые губы вздрагивали. Кровь впитывалась в темные волосы, длинная царапина тянулась по голове. «Останется рубец», – некстати подумал Элиас и провел рукой по макушке, там, где ныл к непогоде дурно зашитый след от сипайской сабли. Снег и перья сыпались с неба, легкий снег и белый летучий пух.
