Сергей Малицкий - Блокада
— Четыре мира, — растерянно прошептал Коркин.
— И один из них — это Разгон, — пояснил Пустой. — Второй — мир, откуда пришли светлые. Третий — мир, откуда пришел Кобба, аху. Четвертый — откуда пришли Лента и я.
— Ага, — скривилась девчонка. — Самая пришла, как же!
— Ну, — наморщил лоб скорняк. — Так ведь нельзя же из мира в мир!
— Нельзя, когда Рашпик печку у себя топит, — вздохнул Пустой. — А вот когда он костер на полу разводит да бросает в него снаряды, что мне из Мороси сборщики тащили… Тогда не просто стенка греется — она трескается. Сто лет назад война была в Разгоне. Сам знаешь. Гарь, Мокрень — все оттуда. Здесь война, а в остальных мирах, что поближе, — беда. У светлых мор, болезни, у аху — того хуже, беда на беде, землетрясения, ураганы. Наверное, и у нас без беды не обошлось, но тут говорят, что одна сторона всегда дальше других оказывается, так что нам вроде как повезло.
— Может быть, — хмыкнула Лента.
— Так им все же не хуже, чем здесь? — не понял Коркин.
— Хуже не хуже, а плохо, — пожал плечами Пустой. — Короче говоря, ослабла кожура. Стенки стали тонки. Оказалось, можно и достучаться, и заглянуть. И даже протиснуться. Не для людей: для нечисти разной. То ли она в стенах жила, то ли трещины такими оказались, что в эти четыре мира снаружи всякая дрянь полезла. Ну и светлые сначала научились эту самую нечисть наружу вышибать вот таким приборчиком. — Пустой вытащил из кармана нейтрализатор, — а потом и заглядывать научились за стену. В мой мир, в твой мир, Коркин, в мир аху. Страшно, знаешь ли, жить с соседями, у которых всякая мерзость водится.
— Не знаю, — покачала головой Лента. — Насчет мерзости, правда, спорить не буду, но нечисти у себя дома я не замечала. Или почти не замечала. Кроме одной особы…
Девчонка раздраженно щелкнула пальцами.
— А дальше? — прокашлялся Коркин.
— Дальше все просто, — опустил голову Пустой. — Соплеменники Коббы, мучимые или завистью, или жаждой нового, нашли, скажем так, трещину побольше, расширили ее, пробрались сюда и построили здесь лабораторию. И начали долбить.
— В каком смысле — долбить? — вытаращил глаза Коркин.
— Дыру долбить в толстой кожуре, которая окружает четырехмирие. — Пустой вновь сжал четыре пальца. — Это, знаешь ли, заманчиво — продолбить дырку и обнаружить за ней целый мир. То у тебя была одна каморка, а то ты продолбил дыру — и вот у тебя уже две.
— Так там же Рашпик живет, — не понял Коркин.
— Сегодня живет, а завтра уже нет, — развел руками Пустой. — Выгнать можно Рашпика, вытравить, убить.
— А чего ж они у себя не долбили? — удивился Коркин.
— А зачем им это все? — спросил Пустой. — Зачем им Морось? Или ты думаешь, что тот же Кобба просто так прятался, просто так обличье менял? Тайно, мой дорогой Коркин, хорошие дела не делаются. Да и тоньше здесь было. Долбить меньше.
— А бабка моя всегда говорила так, — пробормотал Коркин. — Делаешь доброе — не свисти и не подпрыгивай, делаешь плохое — ножом на руке своей вырезай!
— То-то я смотрю, у тебя все руки изрезаны, — заметила Лента и прыснула, когда Коркин собственные руки разглядывать начал.
— Что же выходит? — наморщил лоб Коркин. — Додолбились они все-таки?
— Светлые говорят, что нет, — ответил Пустой. — Если бы додолбились, то был бы весь Разгон — как тот лес с беляками. Но продолбили глубоко. Так глубоко, что опять это Дело зацепило всех. Так глубоко, что на этой земле раскинулась Морось, аху разбежались кто куда, а светлые тут уже тридцать пять лет латают твой Разгон, Коркин, никакие залатают. Да и не знают толком, что латать.
— А они как сюда попали? — спросил Коркин, вставая, чтобы размять затекшие ноги.
— В первый год Мороси, пока пленки не устоялись, говорят, сюда можно было целый город перекинуть, а теперь уже нет. Теперь даже они вернуться не могут, — ответил Пустой. — Такие же пленники, как и мы. Затягивается понемногу рана Разгона. И Кобба вряд ли домой вернется, и светлые, да и мы.
— Блокада, — закивал Коркин. — Я слышал. Блокада. Пленки эти. Они Морось держат.
— Не знаю, — задумался Пустой. — Светлые говорят, что блокада, да не та. И пленки эти как раз не дают ране затягиваться.
— Вот как! — оторопел Коркин. — И что ж теперь-то?
— А вот пойдем и посмотрим, — встал Пустой.
— Подожди! — вытаращил глаза Коркин. — А про этого-то вы говорили? Ну про Галаду? Это что за мерзость? Или наоборот? Ну типа того намоленного истукана у Хантика?
— Тут дело такое, — задумался Пустой. — Я, правда, объяснить не могу. Что ж тут говорить, если та же Яни-Ра сама объяснить не может. Только вот как: когда стену долбишь, иногда кусок не с этой, а с той стороны отваливается.
— Ну как же, бывает, — согласился Коркин.
— Так вот, скорняк, — вздохнул Пустой, — светлые говорят, что Галаду — это что-то такое с той стороны.
42
Кобба молился. Филя проснулся от бормотания и увидел, что отшельник молится. Он стоял на коленях и постукивал ладонью, сложенной гнездышком посредине груди. Звук получался гулким, словно в груди у Коббы была пустота, и бормотание вливалось в эту пустоту, и получалось «ду-ду-ду-ду-ду».
— Ты чего? — спросил Филя, протирая глаза.
— Ничего, — Кобба встал на ноги, подмигнул мальчишке. — Волнуюсь. Сегодня девятая пленка. Пустой все вспомнит. А вдруг он окажется негодяем? И пристрелит меня?
— За что? — не понял Филя.
— Ну мало ли, — пожал плечами Кобба. — Зато, что я аху. За то, что не сказал ему всей правды о себе.
— Нет, — покачал головой мальчишка. — Пустой не может быть негодяем. Понимаешь, негодяй — это как цвет волос, как нос, как уши, как рост, как голос. Не зависит от памяти. Человек или негодяй — или нет, а уж что он там помнит или не помнит — это совсем другое.
— Но волосы можно перекрасить, — заметил отшельник.
— Зачем? — не понял Филя.
— Чтобы никто не узнал цвета твоих волос, — объяснил аху. — Чтобы никто не узнал, что ты негодяй.
— Нет, — ответил мальчишка. — Не имеет смысла. Негодяй — это все сразу. Все не перекрасишь.
— Угу, — задумался отшельник. — Действительно. Только ведь кто-то тебе кажется негодяем, а для кого-то он — хороший… человек.
— Ерунда, — засмеялся Филя. — Мы как-то об этом говорили с Пустым, у него тогда голова болела, так вот он сказал, что бывает больно, а бывает не больно. И что некоторым, когда больно, нравится. Но боль бывает оттого, что кому-то плохо. Или чему-то плохо — голове, зубу, ноге, руке. Твое тело тебе говорит: мне вот тут плохо. И если тебе нравится, когда больно, это не значит, что твоему телу будет хорошо. Боль — это только плохо. Так что если негодяй для кого-то хороший человек, он все равно негодяй. А кому ты молился?
— Своим богам, — вздохнул Кобба.
— А боги у всех разные? — удивился Филя. — Хантик говорил, что бог один.
— Может, и один, — пробормотал Кобба. — Но с разными именами. Так ведь у богов могут быть и помощники, и подручные, и… разное. Собирайся, парень. Рашпик заглядывал, сказал, что, если мы долго будем собираться, он все съест один.
— Рашпик может, — забеспокоился Филя.
Светлые ели отдельно. Филя вообще думал, что они не выйдут: что им делать у девятой пленки? Когда Пустой выкатил из ангара машину, мальчишка гордо вытирал руки тряпицей. Еще бы: Пустой доверил ему проверить всю механическую часть, хотя всех проблем было — в заползшем между электролистками муравье. Машина, конечно, не могла сравниться с вездеходом, но для поездок по городу годилась. Кабинка на трех человек, за кабинкой — платформа с брусом посредине. Хотя нет, брус Пустой установил сам, чтобы было на чем сидеть.
— Ты думаешь, светлые сядут рядом с нами? — спросил Коркин Филю, подсаживая на платформу Ярку, которая все утро провела в стрельбе из самострела по пластиковой коробке.
— Пустой сказал, что они поедут в кабине, их как раз трое, — заметил мальчишка. — Нам главное — засветло вернуться. Тут ночью такое было…
— Я слышал, — кивнул Коркин. — Только не думаю, что придется возвращаться. Смотри, и светлые с мешками.
Мешки у светлых были смешными. Они и на мешки-то не походили — так, пластиковые коробки с ручками. Зато у каждого на поясе висели два таких же клинка, как у Ленты, и лучеметы с запасными батареями. Вот, значит, где девчонка вооружилась. А каменный клинок ей, стало быть, дал Лот. У него вроде бы тоже висело что-то похожее на поясе.
— Знаете, о чем я жалею? — пробормотал, продолжая что-то жевать, прихлебывая из глинки, Рашпик. — Рассказать некому. Некому рассказать все, что с нами приключилось. Ну Хантику можно. Но он не поверит. Или сделает вид, что не поверит.
— Я подтвержу, если привирать не будешь, — пообещал Коркин.
— И тебе не поверит, — махнул рукой Рашпик. — Ну вот скажи, разве можно поверить, что светлый способен превратиться в такой ужас, в который превратился Вери-Ка?
