Игорь Поль - Ностальгия
Мы открываем огонь, крушим их арьергард, Рыба поливает улицу потоками свинца, расхристанные куклы катятся среди дыма, не успев понять, что их убило, мы лихорадочно достреливаем последние магазины, и арьергард не выдерживает – залегает.
– Гадюка-три, здесь Лось-три, срочно, всем, кто есть, даю указатель.
Дымные следы реактивных гранат. Разрывы так близко, что того и гляди нас самих поджарит. Пара коробочек – наш последний резерв – оставляет позиции и выкатывается на искореженную улицу. Переношу целеуказатель. Снаряды проносятся над головой: подними макушку – и башку сорвет. И тут «мошки» показывают, как красные метки расползаются по дому, возле которого мы лежим.
– Угроза слева! – успеваю я крикнуть, мы едва разворачиваем задницы, как уже Рыба со страху сносит череп пулеметчику, который появился в окне. Она хлещет и хлещет по окнам картечью, прилипла к палубе, растопырив свои короткие крепкие ноги, ее переклинило от страха, кажется, она орет что-то, ее аптечка пуста, и мне нечем ее привести в себя.
– Всем назад, тридцать метров! Рыба, Нгава, прикрытие!
Мы пятимся под треск очередей, потом я переношу целеуказатель и командую отход группе прикрытия. Нгава семенит к нам боком, но Рыба словно не слышит – она боится отвести взгляд от этих страшных черных провалов, ей кажется – вот только она отвернется, и ее тут же разнесут на кусочки, она долбит и долбит, не целясь, вышибает из стен облака каменной крошки, и я ору ей в нетерпении:
– Назад, дура! Назад! Отставить огонь! – и думаю про себя: «Только бы у нее патроны не кончились».
Я представляю, как Топтун ждет моей команды в своем железном склепе, припав к прицелу, палец его затек на гашетке, и вот-вот улицу гранатами из окон забросают, как вдруг вместо бубуханья дробовика слышатся только резкие щелчки – дуреха достреляла-таки магазин до железки. И тут же факел ручного минигана выплескивается из окна. Рыбу волочет по палубе, как кучу картофельных очисток. От нее только брызги брони летят. И как только зеленая метка на моем такблоке, моргнув, исчезает, я нажимаю кнопку целеуказателя. Коробочка бухает дважды. Половинка дома рушится бетонным водопадом. Куски кувыркаются по палубе, каменная шрапнель хлещет по броне. Улица перед нами – сплошная груда битого камня.
На такблоке какая-то каша. Роту «Джульет» выбивают. Под ударами лаунчеров и минометов, среди разваливающихся горящих стен, рота откатывается назад, оголяет фронт, пытается перегруппироваться. В эфире какофония – ротный убит. Взводные один и два не отвечают, сержанты принимают командование и тоже гаснут один за одним. Коробочки на второй линии выхлестывают остатки боезапаса, их обстреливают из минометов, активная броня еле справляется с плазменными подарками. Комбат бросает нам на помощь единственный и последний резерв – штабной взвод и взвод разведки. Связисты, секретчики, ординарцы, корректировщики, делопроизводители, офицеры штаба – все мчатся к нам. Соседние роты поддерживают нас огнем, отсекая вторую волну наемников вдоль Писта дос Санфлаверс – Аллеи подсолнечников.
– Здесь Гадюка-три, принимаю командование за Гадюку, – передает взводный, и такблок подтверждает, зажигает над ним командную метку.
Он вызывает взводы один и два, ему кто-то отвечает в три голоса, даже новичку ясно – мы разбиты, рассеяны, нас выбивают по одному, фронт практически прорван, Бауэр оставляет треть взвода на месте и подтягивает остальных к нам, он отдает команды, которые почти некому выполнять, его никто, кроме нас, не слышит, он разъярен, почти визжит от ярости – теперь это его рота, и мы морпехи, мы ударная сила, морпехи не отступают, но нас слишком мало, и боеприпасов нет почти, надо оторваться, отступить, выровнять фронт, закрепиться, дождаться авиации и потом смести все к гребаной матери. И я, и все остальные понимаем это, вот-вот взводный даст команду на перегруппировку, и мы прикроем остатки роты огнем. Но вместо этого наш горе-Наполеон, наш гребаный молокосос прибегает к последнему средству – срывает предохранительный колпачок и врубает нам режим «зомби». Мы засыпаем, не успев глазом моргнуть. Раз – и вместо грохота разрывов вокруг – только гул крови и еле слышная речь где-то далеко на заднем плане. Я словно мультик цветной вижу, где я – главный Микки-Маус с М160 наперевес. Мы играючи скачем по камням, даже для сказки мы бежим слишком быстро, я уворачиваюсь от гранат, игрушечные трассеры небольно тычут меня в грудь и отлетают прочь сплющенными насекомыми, я стреляю по появляющимся из дыма оскаленным мультяшным рожам, плохиши картинно подтягивают колени к груди, умирая, мне весело, мне надоедает стрельба, я начинаю гоняться по перекошенным полам за увертливыми карликами, насаживаю их на штык, они сдуваются, как футбольные мячи, а потом – ха-ха – штык застревает в какой-то щели, пройдя через очередного карлика насквозь, и я достаю лопатку и мчусь дальше в увлекательный мультик, где мы посреди красивого огня сшибаемся – радостные футболисты, катимся в кучу-малу, мяча нет нигде, но те, кто смог выбраться из кучи, все равно продолжают бежать вперед – так по сценарию положено. А потом мультик кончается, и мы таращим глаза вокруг, не понимая, где мы, растерянная кучка среди горящих развалин – нас всего-то человек двадцать осталось, я весь в говнище каком-то, оружия со мной нет, только мокрая от крови лопатка в руке, и ноги дрожат, словно только что из-под штанги вылез. Такблок захлебывается, сообщая мне о критическом состоянии брони. Я и без него это знаю, мне дышать больно, левая рука – как чужая, наплечник вырван с мясом, плечо жжет, разгрузка с пустыми подсумками болтается на одном ремне, во рту – кровавая каша, кажется, я язык прикусил, и еще я вижу, как такблок показывает приближение звена штурмовиков и район удара. И нас в том самом районе.
– Воздух! В укрытие! – воплю я, но вместо крика издаю какой-то невнятный клекот, да и ни к чему крик – радио не работает.
Я бегу-прыгаю-ползу прочь на подгибающихся ногах, расталкиваю еще ничего не понимающих окровавленных футболистов, кто-то пытается меня остановить, я сшибаю его корпусом, я прыгаю в какую-то темную щель в земле, и не успеваю приземлиться, как небо обрушивается на землю. Мне так спокойно сейчас, когда я вижу, как жуки-переростки вокруг вспыхивают и разлетаются малиновыми брызгами, и волна камня, как живая, встает передо мной и катится, готовясь проглотить все вокруг, и нет за ней ничего, нет других волн, как в океане, нет дна, нет берега – только вязкое нечто без цвета, боли и запаха. Закрывая глаза, я вижу почему-то коренастую Рыбу, мою глупую наивную лохушку, которую, в сущности, я и узнать-то как следует не успел, а вот поди ж ты – из всего, что уношу сейчас с собой, я помню только ее, и жалость к ней, и сожаление, что не сумел уберечь. «Посылать людей на войну необученными – значит предавать их» – так говорил какой-то мудрец. Китаец, кажется. «Надо же, китаец, а такой умный», – думаю я, и волна подхватывает меня.
20Первое, что я слышу, когда звон в ушах становится тише – это хриплый голос, просящий у меня чего-то. Глаза с трудом фокусируются на полузасыпанном теле. Это ж надо – Калина. Лежим бок о бок, словно младенцы в кроватке. Я выколупываю изо рта комки грязи пополам с запекшейся кровью. Сплевываю непослушным языком. Нос едва дышит – кровь запеклась и там. Весь низ моего шлема загажен черно-красными наслоениями.
– Слышь, братишка, у тебя воды нету? – скулит Калина, и я с трудом разбираю его слова на фоне окружающего нас грохота.
Забрало его перекошено, стекло вылетело из пазов, он смотрит на меня, но вряд ли узнает. Губы его потрескались и черны от запекшейся крови. Глаза ввалились и сверкают белками из невообразимой глубины. Слезы чертят дорожки на грязной коже. Тяжелая балка придавила его ноги, он засыпан щебнем по грудь, и броня его, судя по погасшим индикаторам, сдохла давно. Шевелясь, как под водой, ощупываю себя. Вроде цел. Ничего не оторвано. Фляжки нет, конечно. Ничего нет. Сама скорлупа моя – ископаемая кость, вся в трещинах и выбоинах. Мертвая панель такблока.
– Нету воды, Калина. Извини уж, – говорю, пытаясь сесть.
– Ты мне на ноги полей, братишка, слышишь? Ноги у меня горят, погаси ноги, – просит Калина.
– Нечем мне тебя полить, братан. Узнаешь меня?
– А? Кто это?
– Я это. Трюдо. Трюдо, говорю, – кричу в самое лицо ему.
– А, Француз… А меня, видишь, зацепило… Дай воды, садж…
– Нет воды, – говорю тихо, и Калина слышит меня каким-то чудом.
– Вишь, как оно повернулось, Француз, – бормочет он в полузабытьи. – Я ж тебя грохнуть хотел сегодня… Совсем собрался… Мудак этот положил нас всех… Ты это, Француз, ты прости меня… – Голос его все тише, он еще шепчет покаянное что-то, но я не слышу ни слова, только губы шевелятся, из глубоких колодцев он смотрит сквозь меня, не мигая, и колодцы его полны драгоценной влаги, монолог истощает его, он заходится тяжелым кашлем, тело его бьется в каменном плену, черная кровь толчками выплескивается изо рта.
