Олег Таругин - Кровь танкистов
Ни вентилятор, ни приоткрытые люки уже не помогали, боевое отделение давно заполнилось тухлым кордитным дымом и солярочной гарью. Дышать с каждой минутой становилось все труднее, пекло глаза и сжимало стальным обручем судорожного кашля грудь под промокшим насквозь, хоть выжимай, комбинезоном. Да и откуда взяться свежему воздуху, когда снаружи все сплошь завешено поднятой взрывами и гусеницами пылью да дымом от горящих танков? А ведь на дворе еще и июль, самая жара, броня раскалилась – не притронуться, хоть яичницу жарь…
«Промазал, – отрешенно подумал десантник. – Ну, и хер с тобой, живи, сука. В другой раз точно спалю. А яичница – это тема, сейчас бы навернуть, да с салом, да чтоб хлеба ломоть с ладонь размером… тьфу ты, что за херня в башку лезет! Не угореть бы только, сознание не потерять, обидно будет».
Дмитрий снова приник к налобнику прицела, противно липнущему к потной и грязной коже, выискивая цель. Танк нещадно мотало из стороны в сторону: опытный дядька Иван Федорович тоже хотел жить, делая все возможное, чтобы усложнить фрицевскому наводчику задачу. Хрен тут прицелишься. Да и как целиться, если вообще ничего не видно? То ли горит кто-то уж больно жарко, то ли дымовую шашку сбросили, фиг разберешь. Интересно, чего Яшка-радист со своего курсового палить перестал? Надышался, что ли? Или башкой о броню приложился, когда они тот «Ганомаг» в борт таранили, а после еще и переехали? Танк тогда неслабо тряхнуло, он себе губу прокусил, до сих пор по подбородку что-то липкое течет. Зато как эсэсманов пораскидало, любо-дорого было смотреть! Все такие пятнистые, в крапчатых камуфляжах, с молниями на отворотах… и прямо под гусеницы. А Федорыч еще и прокрутился по ним, молодец мужик!
– …оман…р! – Заряжающий дергал десантника за рукав комбеза. – …ы …рим …орим… мы! …аш это …ым!
– Да не слышу я все равно! – в сердцах рявкнул он. – Чо, б…, орешь-то?
И неожиданно понял, что тот кричит: «горим мы, говорю, наш это дым!»
Несколько секунд Захаров соображал, «собрав мысли в пучок», как говаривал в прошлой, доафганской еще жизни суровый прапорщик Махров, затем до него наконец дошло: танк загорелся, а ветер сносит дым по курсу движения, заволакивая его прицел. Потому и не видно ни хрена. Вот так здрасте! Приехали…
– Огнетушитель готовь, я счас выгляну, – отпихнув Серегу, десантник откинул крышку люка и, собравшись с духом, высунул наружу голову. Секунда, вторая… все, харе с судьбой в русскую рулетку играть. Особенно, если в барабане все патроны на месте. Все и так понятно: им разворотило навесной бак, соляра выплеснулась и загорелась. Все бы ничего, да только выплеснулась она в аккурат на решетку МТО, откуда сейчас валил жирный черный дым с прожилками пламени. Если не потушить, двигателю определенно песец, особенно на такой жаре.
– Федорыч! – поднырнув под казенник, проорал Захаров в самое ухо мехвода. – Горим мы. Подыщи, где схорониться, а то буево будет.
Фрунза неопределенно дернул могучими плечами, показывая, что понял. Взрыкнув дизелем, танк круто изменил направление, отклоняясь куда-то вправо и, вроде бы, съезжая вниз. Еще несколько секунд – и машина остановилась, плавно качнувшись взад-вперед. Издав определенно нехороший металлический звук, словно всхлипнув, дизель заглох.
Поколебавшись мгновение, Дмитрий снова высунулся из башни. Сначала на секунду, затем осмотрелся внимательней. Механик не подвел: танк стоял в небольшом, едва поместились, топком овражке – ключ тут, что ли, бьет, или ручеек какой? – заросшем измочаленным траками кустарником. А что, неплохо. Снаружи их, пожалуй, что и не видно. А валящий из решетки моторного отсека дым с короткими всполохами рыжего пламени даже на руку, маскировка, понимаешь. Вот только кончать пора с такой маскировкой, пока движок не расплавился или баки не рванули.
Из соседнего люка выглянул чумазый заряжающий – слой копоти на лице был настолько толстым, что сбегающие из-под шлемофона ручейки пота просто скользили по нему, не оставляя за собой светлых дорожек. Красавец! Чистый негритос… ну, то бишь, простите, афроамериканец. Впрочем, можно подумать, сам он лучше выглядит!
Сдернув с головы шлемофон, рявкнул, с трудом различая собственный голос:
– Чего застыл, Сережа?! Туши давай! У нас, мля, самообслуживание!
Испуганно кивнув, заряжающий выскочил на броню, направив на огонь раструб углекислотного огнетушителя. Скрипнув массивной крышкой, из танка торопливо выбрался мехвод, сжимавший в руках второй огнетушитель. Спрыгнув вниз, десантник собрался было оказать посильную помощь, набрав мутной воды из продавленной гусеницами колеи, но понял, что из этого ничего не выйдет: прикрученное проволокой к буксировочному тросу жестяное ведро сейчас представляло собой совершенно абстрактную скульптуру. Такое ощущение, что все встреченные за сегодня немцы специально стремились попасть именно в него. Причем успешно.
Впрочем, помощь не требовалась, экипаж вполне справлялся, и Дмитрий решил узнать, что с радистом. Обойдя «тридцатьчетверку», заглянул в люк механика-водителя. Поморгал, заново привыкая к дымной полутьме отделения управления, и осторожно потормошил за плечо привалившегося к рации парня:
– Яшка, ты жив, а? Яша! Да Яшка же!
Стрелок-радист зашевелился, выпрямляясь на сидушке, и уставился на командира мутным взглядом:
– А? Что? Ой, товарищ лейтенант, я…
– Угорел, что ли?
– Не… не знаю, товарищ командир. Наверное. Укачало сильно, тошнить стало. Потом мы тот броневик протаранили, и я головой о рацию ударился. Больше ничего не помню. Простите… – Охнув, танкист торопливо скрючился, издав весьма специфический желудочный звук.
– Ладно, как проблюешься, вылезай да воздухом подыши. Это ж у тебя первый бой, насколько помню, так что не напрягайся, у всех бывает. Пройдет.
Дмитрий сползал в танк за автоматом. Подумав, прихватил бинокль и распихал по карманам комбеза пару гранат, убедившись, что усики на чеках надежно разведены. А то еще выйдет, как в том старом черно-белом фильме про самоходчиков с Михаилом Кононовым в главной роли…
Товарищи уже закончили тушить загоревшийся двигатель, и сейчас со стороны кормы доносился сдавленный мат механика, виртуозно чередующего исконно русские бранные слова с незнакомыми Дмитрию молдавскими. Некоторые словоформы, впрочем, были интуитивно понятны. Застывший с израсходованным огнетушителем в руках заряжающий молчал, уважительно внимая старшему товарищу. Перенимал, так сказать, бесценный опыт. Улыбнувшись, десантник пополз вверх по глинистому склону – пора и осмотреться, а то как бы они в этом овраге сами себя в ловушку не загнали.
Бой, похоже, сместился почти на полкилометра в сторону: по крайней мере, на видимом с его наблюдательной точки участке местности чадили только подбитые танки. И не только танки: дымилась сама земля – подобное Захаров видел впервые в жизни. Между застывшими бронемашинами перебегали, пригнувшись, уцелевшие; периодически вспыхивали и тут же стихали короткие перестрелки. Кто-то орал и матерился; откуда-то доносился нечеловеческий вой с трудом сдерживаемой боли. Негромко и совсем нестрашно хлопали в огне горящих танков взрывающиеся в дисках и лентах пулеметные патроны. Гулко ухали ручные гранаты в укладках и куда громче – не сдетонировавшие сразу снаряды. Горячий, словно где-то рядом во всю мощь работала исполинская духовка, ветер доносил тяжелый и плотный, хоть ножом режь, смрад только что закончившегося боя: солоновато-тухлый запах сгоревшего топлива, кордита и тротила; тошнотворный – горящего человеческого мяса; химический – обгорающих резиновых бандажей и пузырящейся на раскаленной броне краски…
