Виталий Сертаков - Кремль 2222. Юго-Восток
— Твердый, стой, мы не договорили! — Дырка совсем сдурел, вилы в меня метнул.
Я хотел ему сказать, мол, погодь маленько, братков твоих угомоню, а то они трое на одном сапогами топчутся… да не успел. Вилы мне сбоку в плечо и голову стукнули, а голова-то, без шлема! Больно очень, ага. Ой, как больно!
— Ну, гниды, — говорю, — серебра вам захотелось? Я вам сейчас устрою серебро!
А сам присел и с корточек на чернявого прыгнул. Ладно тот махался, с двух рук, и близко к себе не подпускал. Но я ему один клинок пополам разрубил, второй из рук вышиб, только пальцы хрустнули.
Побежал парень, через ржавые ежи быстро так запрыгал, пальцы сломанные на груди зажимая. Коняку своего свистнул, тот в ответ заржал и затопал следом.
— Стой, куда?! — заорал своему служивому Дырка.
Тут я ему плашмя мечом промеж ушей врезал. Ой, как славно врезал, будто в било где зазвонили, красиво так!
Дырка плюхнулся на жопу и замолчал. Вроде как задумался. Я спохватился — и на выручку к своим. Того удальца, что Голову сапожищем промеж ног бил, я позади за шейку-то ухватил и покрутил маленько. И отпустил его с миром, чего держать-то? У него морда теперь антиресно так, там где зад оказалась.
— Патруль! Дырка, патруль!
Второму гаду, что на Голову с топором кидался, я нос в щеки забил. За волосья уцепил левой, а с правой настучал. Ага, и Бурому под телегу его кинул. Бурый обрадовался, хвостом замахал, вкусное чует. Тут и Степан кого-то под телегу закинул.
— Собаку убери! Ааа! Собак уберите, сволочи!
— Хобот, где Дырка? Коней уводите!
Вдруг светло стало, я аж зажмурился. Факелы с горюн-травы заполыхали.
— Всем стоять, пушки на землю!
— Патруль, смываемся!
Ну хвала Спасителю, я крест поцеловал. Хоть и славно мои мужики отбивались, а все же здесь граница с Асфальтом. Напрыгнут толпой — затопчут. Теперь не затопчут, с нашей патрульной ротой никто в Чагино вязаться не станет. Нету таких дурачков, ага.
Асфальтовые, ясное дело, не послушались, по углам, как крысы кинулись. Бык в горячке не услыхал, вдогонку ломанулся, мы его еле поймали. Из асфальтовых трое раненых сбежать не успели и сам Дырка. Он что-то крепко задумался, посреди дороги сидючи. Головой набок тряс да слюни пускал. Может, я его слишком сильно в лоб-то приложил?
— Все, все уже, не стреляйте! — Я задрал руки вверх, первый шагнул навстречу патрулю.
С патрульными шутки не шутят. Даже если свои. Даже если их всего трое. Зато у них калаш и ружье. Коняки ихние в сумраке чуть светились. Это у них броня, в Поле Смерти прожженная, она завсегда чуток светится. Заметно, конечно, зато попробуй такую пробей, и гибкая, что дубленая кожа, хоть и сталь. Фенакодус — он животинка умная, не станет под толстой ржавой сталью бегать, спину обтирать.
— Доложись, кто таков! — приказал старший. Ружье он держал на локте. Рожи из-под забрала не видать, да я по голосу узнал — дядя Гаврила, десятник.
— Назаров сын, Твердислав, с охоты идем.
— Какого беса вас через Асфальт понесло?
Рассказал я, как было, Дырку им слюнявого показал.
— Назаров, разворачивай оглобли! — приказал дядька Гаврила. — В обход пойдете, мы вас проводим.
Я своим скомандовал, а сам к Дырке вернулся. Надо же было ему объяснить.
— Вот смотри, — говорю, — поросенка нашего падалью обозвал, рубля требовал, и вообще — человек ты некультурный.
Этому словечку меня тоже Любаха научила. Хорошее такое слово. Это когда Бык с Кудрей ягод на Пасеке обожрались, а потом, дома уже, брюхо-то скрутило, ну и не успели до нужника добежать. Вот это самое — некультурные и есть.
— А живете вы на Асфальте бедно, потому что картоху прополоть ленитесь, — сказал я, — да уток давно бы уже прикормили, вместо чтоб стрелять. Только и любите, что в охрану наниматься либо на охоту ходить. Земли-то у вас полно, свиней бы развели, что ли!
Поглядел я на него, чую — зря говорю. Глазья у Дырки чего-то к носу сошлись, не размыкаются.
— Назаров сын, как ты мне надоел! — Дядька Гаврила сдвинул шлем, поймал кого-то в бороде. — Грузитесь живо, да псов заткни. Проводим вас до Химиков, а то, я чую, ты не уймешься! До трех считаю и ногу отстрелю!
Ну я и побег к своим. Против ружья не поспоришь.
4
ТВЕРДЫЙ
— Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое!
— …имя Твое! — басом подтянули мужики, тоненько налегли бабы.
Молились, как всегда, во дворе, под уцелевшей башней крекинга, праздник отмечали, конец Петрова поста. Так повелось называть — башня крекинга. Есть еще башня очистки и три колонны, с лесенками и балконами. Эти торчат, не упали. Прочие башни давно травой проросли.
— Да будет воля Твоя на земле, как на небе!
— …как на небе! — В этом месте у меня маленько ком в горле встревает. Сам не пойму, отчего так. Больно красиво, когда все вместе молятся.
Я в праздниках не шибко силен, где какой день. Отцу ведомо, на то он и первый дьякон, а мне сан высокий ни к чему. Тем более что я твердый, дьяконом мне не стать.
Я смотрел на батю, как он под пение выходит из бункера, высокий, строгий, бородка надвое, в новой сутане, только-только девки из собачьей шерсти связали. Ну чо, двух младенцев перекрестил, факел у берегини принял и тихонько по лесенке вверх пошел. Этот момент я с детства больше всего любил, аж кожа на спине пупырилась. Народ на колени бухнулся, только караульные на второй вышке службу тянут. Между вышками — балконы решетчатые, и трубы как змеи расползаются. Никто теперь не знает, для чего их столько.
А батя — выше и выше, сталь под сапогами гудит, до самого верха. Старшая берегиня внизу вентиль открыла, отец огонек поднес — и вот оно, факел Спасителя загудел, загулял в обнимку с ветром над заводами.
— И сила, и слава вовеки, аминь!
— Аминь!
Жалко, что факел горит мало, нефть беречь надо. По мне бы, дык пусть день и ночь полыхал бы, защищал бы нас от всякой нечисти.
Потом отец спустился, пальцем поманил:
— В баню сходил, выспался? Гаврилу схоронили? С матерью повидался? Как полдень пробьют, явись на Совет инженеров, доложишь при всех, что в Гаражах вчера было. Смотри не опаздывай, химики будут, и маркитанты своих прислать обещались.
Я маленько струхнул, нечасто меня на Совет пускают. Но тут дело важное, раз чужих кликнули. Пока в било только раз стукнули, я решил маму навестить. Спустился через старый бункер, по трубе мимо лаборатории, по новым прорытым ходам, миновал кузнечный цех, там на страже молодухам-берегиням тайное слово шепнул. Поглядели, ешкин медь, будто на чужого, но на ферму пропустили.
Завоняло, когда над свинарником по мосткам топал. Свиней у нас много стало, это хорошо. Было б в три раза больше, кабы берегини уродцев не топили. А поросей кривобоких да безглазых половина родится. После свинарника перья на меня полетели, это девки птиц на матрасы щиплют. Мужики землю на полозьях тащили, новый кубатор строили. Кубатора даже у химиков не было, но мы их научили. Такая штука занятная, цыпляки сами, без курей, из яиц вылазят.
— Славка, Славка, привет! — Мальцы загалдели, что на кубаторе у печи дежурили. — Славка, сколько вонючек порубил, расскажи!
Я малым тоже в дежурство ходил — яйца куриные в лотках переворачивал. Если их не ворочать — сдохнут цыпляки, ага.
На гидроферме у мамани вечно сыро, стены мокрые, улитки ползают, дрянь всякая. Прежде потолок тут был, а с потолка в таких стеклянных плошках огонь светил. Холодный огонь, не из нефти. Поверить в это трудно, как может просто так стеклянная банка гореть? Ну так чо, до войны много чего непонятного творилось. Уже давно над фермой потолок срыли, а поверху стеклом обложили. Стекло кусочками, из разных окон и дверей, я его сам подводами с южных кварталов таскал. Снаружи на ферму хрен зайдешь, она вместе с садиком детским крепче всего охраняется.
Я протиснулся вдоль полок, на полках всюду зелень, травки всякие да овощи, бабы наши их срезают, новые ростки в горшки суют да еще хором песни поют. Над дверью изнутри кусок слова остался — «гидропон…». Другой кусок, говорят, жук-медведь оторвал, вместе с куском жести. Это еще когда с пасечниками воевали, те медведей не ловили, вот они и шастали всюду. И к нам на заводы забредали, через огонь перескакивали, ага. Батя говорит, что медведь не ушел тогда, пока все не перевернул. Голодная зима стояла, в открытой земле всего третий урожай сняли да половину жрать не смогли. Ядовитая картоха получилась, а лук — вообще на лук не походил…
— Славка, сынок!
Вот такая у меня маманя, крепкая, ага, всему хозяйству голова. Отец и женит, и детей крестит, и хоронить без него нельзя, а маманя словно бы в Спасителя и не верит. Некогда ей, на ферме дел до горла, так даже молиться не выходит. Маманя руки вытерла, ощупала всего смешно, как в детстве. Когда она меня так тискает, будто взад мальцом становлюсь. Каждый день маманя меня мяла, а потом, когда спать нас с сеструхой на теплый дымоход загоняли, плакала и с отцом шепталась. Брата младшего они еще тогда не родили. Отец воткнет факел в углу бункера, встанет на коленки и молится, а мама — ни в какую. Травы мне таскала, горечью поила, ноги в бане мяла.
