Туллио Аволедо - Корни небес
Я пытаюсь задать вопрос, но ослепительный блеск поражает мой мозг.
— Не перебивай. Слушай. До самой Венеции вы будете с ним в безопасности. До самой Венеции вы не должны восставать против него. Вы увидите разные вещи. Странные, ужасные вещи. Увидите много страданий, в этом вашем будущем. Но вы должны оставаться с ним. В Городе Света ты все поймешь.
— Что это за Город Света?
Но фигура передо мной уже теряет очертания, растворяясь в темноте.
Последними исчезают красные рубины глаз…
Холодный пол подрагивает под моими шагами.
Мне все это приснилось.
Не только отца и Медфорд, но и высокую фигуру я увидел во сне.
Открываю глаза и больше не вижу белого облачка моего дыхания. Значит, наступила ночь.
Шум, который заставил меня проснуться, существует на самом деле. Слева кто-то подметает пол, двигаясь легко, стараясь не быть услышанным.
— Кто это? Здесь кто-то есть?
Моя голос скрипит.
В ответ шум затихает.
— Здесь есть кто-нибудь? — повторяю я.
Голос слабый, как пламя свечи.
Это голос женщины. Она отвечает мне из темноты:
— Я делаю уборку. Не хотела разбудить тебя.
— Кто ты? — снова спрашиваю я.
— Я делаю уборку. Я уже закончила.
Я хотел бы иметь фонарь или что-нибудь, чтобы осветить комнату. Но у меня ничего нет.
— Помоги мне.
— Чем тебе помочь?
— У тебя есть что-нибудь, чтобы зажечь свет?
— Нет, у меня нет ничего.
— Я хочу выйти отсюда.
— Я могу провести тебя.
— Буду очень благодарен.
— Тогда не двигайся.
Легкие шаги приближаются ко мне, кажутся шелестом листвы. Не знаю почему, но они вселяют в меня страх.
Шаги все приближаются, и постепенно я понимаю, что я хотел бы слышать не их приближение, а, наоборот, чтобы они отдалялись от меня.
Холодные пальцы касаются моего лица. Потом меня берут за руку и ведут в темноте.
Дойдя до выхода, женщина останавливается. Она толкает дверь, для меня невидимую, и открывает ее.
Коридор очень слабо освещен, всего одна лампочка, и та — на стене, в конце коридора. Сюда доходит совсем немного света, но и этого достаточно.
Женщина молода, и могла бы даже считаться красивой, если бы следила за собой. Но ее светлые волосы коротко острижены, почти наголо. Она худа до полупрозрачного состояния. А ее глаза…
Вместо глаз у нее пустые орбиты, обрамленные морщинистой кожей. Ее лицо кажется черепом.
Женщина — девушка — совершенно слепа. Она использует ручку щетки для пола в качестве трости.
Я бормочу благодарность. Она легко кивает в ответ и поворачивается, чтобы вернуться в темноту.
— Ты пожалел ее? — громыхает голос из другого конца коридора.
Дэвид Готшальк приближается, ступая так тяжело, будто несет на себе скалу. Его лицо тоже говорит о том, что каждый шаг дается ему нелегко.
— Эта женщина — грешница. Но она уже почти искупила свою вину.
— Грешница? И в чем же состоит ее грех?
— А разве не очевидно? Вы что, не видели ее? Это же монстр!
— Я видел только слепую девушку.
— Она слепа, потому что мы вылечили ее. Но родилась она с глазами монстра. Такого цвета, который никто раньше не видел. Абсолютно голубыми. Абсолютно, понимаете: и радужная оболочка, и белок.
— Вы хотите сказать, что вы?.. Вы ее?..
— Я вылечил ее вот этими руками. Рискуя получить инфекцию.
— Какую инфекцию?
— Инфекцию греха! Когда я лечил ее глаза, ядовитая жидкость могла попасть и на меня!
Я хочу что-то сказать. Я чувствую, что нужно что-то сказать.
Мои руки дрожат. Мой язык обжигает желание закричать, что он сумасшедший.
Но чья-то рука ложится на мое плечо.
— Я как раз вас искал, отец Дэниэлс.
Дюран улыбается:
— Мне необходим ваш совет. Дэвид, ты простишь нас, если мы отойдем поговорить кое о чем?
Готшальк кивает. У него смущенный вид, как у животного, которое не понимает, что он сделал плохого и за что хозяин рассержен на него. Он отходит в сторону, пропуская нас.
— Спасибо. Увидимся через пару минут, ладно? Пойдемте, отец Дэниэлс.
Пока Дюран ведет меня под руку в кабину грузовика, он шепчет мне на ухо три слова: «Ничего. Не. Говори».
И только когда мы оказались перед дверью кабины, он снова начинает говорить, и то очень тихим голосом:
— Не спорь с Готшальком. Еще рано. Если ты замечаешь что-то, проглоти это и не говори ничего.
— Это нелегко.
— А я и не говорю, что это легко. Просто делай это, и все.
— Ты снова со мной на «ты»?
— Что ты имеешь в виду?
— Чуть раньше ты назвал меня «отец Дэниэлс».
— Это для Готшалька. Я думаю, он ожидает, что Швейцарская Гвардия ведет себя учтиво по отношению к представителю высшего начальства Ватикана.
— Высшее начальство? Я?
— Ты глава Святой Инквизиции…
— Глава и единственный член.
— Все равно.
— Хорошо.
Дюран изучает мое лицо. Зрелище, должно быть, так себе.
— Тебе не удалось поспать?
— Не очень. Недолго. А вы как?
— Мы считаем, что лучше следовать местным обычаям.
— То есть, вы будете спать ночью и работать днем?
— Да.
— Наверна, я тоже должен приспособиться?
— Это необязательно. Но было бы неплохо.
— Нам будет сложно привыкнуть к нашему нормальному ритму, когда приедем в Венецию.
Дюран пристально смотрит мне в глаза, прежде чем едва слышно ответить:
— Мы не едем в Венецию.
Мне хочется спросить его, что это значит, но он открывает дверь и мы входим в кабину, где собрались остальные члены нашей группы.
Все сидят так, как будто это обычная передышка во время работы. Как будто со смертью несчастного Греппи в будничной жизни команды ничего не изменилось.
Сержант Венцель методично точит лезвие своего охотничьего ножа. Егор Битка возится со своим бесполезным полевым радио. Марсель Диоп читает книгу, обернутую в зеленую ткань, а Карл Бун и вовсе зашивает носок.
Не хватает лишь Адель.
Я как раз собираюсь задать вопрос, когда Дюран подает мне знак взглядом, указывая на телекамеру за своей спиной. Она прикреплена к потолку и направлена прямо в тот угол кабины, где располагается наша группа.
Капитан делает мне знак сесть на пол. Я присоединяюсь к солдатам.
— У них нет микрофонов, — шепчет он. — Или, во всяком случае, мы их не нашли. А эта телекамера не способна передать звук. Возможно, она и вовсе не работает, но мы не можем утверждать это с уверенностью. Веди себя, как обычно. Делай что-то, короче говоря. И в то же время — говори. Но, когда ты говоришь, лучше поворачивайся к камере спиной.
— А карлик? Калибан?
— Сверху он нас не услышит, если говорить вполголоса.
— Это чем-то похоже на русский балет.
— Возможно. Но сделаем так, о’к?
Потом он обращается к Венцелю, даже не повернув головы:
— Как прошла твоя проверка, Поли?
Венцель наклоняет голову, так, чтобы укрыться от камеры.
— Довольно-таки неплохо. Я обнаружил, где живут слуги. Позади этого чудовища не только кузов, но и что-то вроде поезда. За вагоном с церковью, как они это называют, есть еще один, где живут слуги Готшалька.
— Сколько их?
— Не могу сказать точно, разве что предположить.
— Ну?
— Человек двадцать. Максимум, тридцать.
— Черт.
— Я видел примерно дюжину. Они не очень опасны — это уроды, калеки и тому подобное. Среди них я заметил и парочку слепых.
Покачиваю головой:
— На самом деле они не слепые. Во всяком случае, не были такими от рождения. Их сделали такими.
Они пристально смотрят на меня.
— Что за извращенец этот Готшальк? — рычит Венцель, на минуту теряя свое обычное самообладание.
— Самой неприятной масти, — отвечает ему Бун. — Но даже его болезнь возможно вылечить, если иметь нужные средства, — и он достает из кармана свой нож с лезвием, окрашенным в черный цвет. Кладет его на пол и раскручивает. Нож долго вращается, а затем останавливается, направленный на него.
— Видали? Поворачивается ко мне, гаденыш!
— Так хочет Бог, — шепчет Марсель Диоп.
Его взгляд, с самой смерти Греппи, приобрел пугающую пристальность. Как будто он не присутствует при разговоре, а слушает голос в своей голове, шум изнутри, который отвлекает его мысли от сегодняшнего дня, заставляя сконцентрироваться на чем-то другом. На том, что известно ему одному.
— Скажи мне, Марсель, что это за книга, которую ты постоянно читаешь в последнее время? Я никогда раньше не видел, чтобы ты читал.
— Ничего особенного.
— Да ладно, дай посмотреть, — настаивает Бун.
И поднимается, протягивая длинную руку к карман куртки Диопа, из которой торчит обложка книги.
Капрал молниеносно блокирует движение руки Буна, а потом выкручивает ее, медленно, но с силой. Глаза Буна широко распахиваются.
