Михаил Кликин - Один
– Ну, – сказал я, – и у кого какие мысли?
Димка забросил «калашников» за плечо, плюнул в ворон и ответил:
– Это не человек.
– Совершенно верно, Капитан Очевидность, – не удержался я от колкости. – Еще какие-нибудь гениальные умозаключения будут, мистер Холмс?
Димка пожевал губу, потыкал подобранным прутиком исклеванное тело и выдал:
– Оно дохлое.
Мне показалось, что вороны рассмеялись.
– Это не зомби, – сказал я, – не драугр, не огр и не мангус.
Мертвое чудовище отличалось от всех обращенных, которых мы встречали раньше. И первое, что бросалось в глаза, это были несоразмерно длинные задние конечности, похожие на лапы насекомого.
– Гуль какой-то, – сказал Димка. – Сдох, наверное, зимой. Только сейчас оттаял.
– Пусть будет гуль, – сказал я. – Но насчет зимы у меня уверенности нет.
Димка пожал плечами:
– Следов не видать. А дожди были две недели назад. Значит, появился он тут не раньше. Но я думаю, что много позже. Зимой. Застрял в снегу и сдох. По весне вытаял, разморозился, тут и вороны с мышами подоспели.
– Не так уж и сильно они его погрызли и поклевали, – заметил я.
– А чего тут грызть? Он же, как мумия… Точно сказал – гуль!
Димка взял у меня топор, двумя сильными ударами отсек чудищу голову и пинком отправил ее к воронам.
– Уходим, – сказал он и, взяв Олю под локоть, повел ее к машине. Но я не спешил. Присев на корточки, я внимательно осмотрел найденное тело. «Нутряное чутье», которое целую зиму ничем себя не проявляло, подсказывало мне, что от этих тварей, незнакомых нам прежде, следует ждать крупных неприятностей.
– Значит, гуль, – пробормотал я. – Вот и познакомились.
* * *Перед тем как покинуть Николкино и отправиться в обратный путь, мы пришли на могилы – это уже стало нашей традицией. Крохотное кладбище было устроено на краю бывшего картофельного поля, под кустами сирени рядом с плотной стеной колючего терновника – Марья Степановна сама указала нам место, где она хотела бы лежать.
Все четыре могилы провалились, а некрашеные, сколоченные наспех кресты заметно покосились, но сейчас нам некогда было что-то поправлять. Мы окропили землю водкой из фляжки, постояли минуту в тишине, глядя себе под ноги. Не знаю, о чем думали мои спутники, а я вспоминал нашу первую встречу с Марьей Степановной.
Думаю, не рассказать об этой женщине было бы неправильно, ведь мы очень многим ей обязаны.
Если бы не ее помощь, мы, возможно, не пережили бы нашу первую зиму.
* * *Марья Степановна прожила в Николкине пятьдесят два года – ей нравилось об этом вспоминать, и она рассказывала со смехом и слезами, как жених Толя вез ее на свадебных санях в свой дом да сломал ногу, угодив под полоз. Перелом оказался сложный, и Толя навсегда охромел. Потом он любил попенять Марье, особенно когда был навеселе: вот, мол, из-за тебя на ногу припадаю да с клюкой хожу. Мы видели Толю на старых фотографиях – он был круглолицый и улыбчивый. Мы видели Толю после его обращения – он был похож даже не на зомби, а на демона, так он скалился и прыгал, пытаясь достать свою старуху.
Толя был не один – рядом с ним скакали Нина Павловна и ее супруг Алексей Федорович.
Шесть дней просидела Марья Степановна на сеновале, осажденном зомби. Питалась найденными куриными яйцами, выпивая их сырыми, собирала дождевую воду в ржавый таз «шайку», спала, зарываясь в старое сено, укутываясь пластом соломы. На спасение она не надеялась. Думала, что скоро уснет, ослабев, и уже не проснется. Однажды она услышала шум, будто по деревне ехали машины – это мы крались, вглядываясь в тихие избы. Но Марья Степановна решила, что звуки ей чудятся. Она перекрестилась, посмотрела на взволновавшихся зомби, позвала своего Толю, кинула кусок бересты в рычащего Алексея Федоровича, напомнила Нине Павловне старую соседскую обиду и полезла на сеновал поглубже, где висели дремучие, хрущевских времен, паутины.
Сквозь дырявую крышу было видно, что на улице день, но Марья Степановна собиралась вздремнуть.
А через два дня в Николкине появились мы – я, Димка и Минтай. Девчонки остались в Плакине, мы велели им запереться в доме и заняться уборкой.
Марья Степановна слышала, как мы входим в ее дом. Слышали это и зомби. У Минтая был пистолет, у Димки – автомат, у меня – отточенная лопата, поэтому мы ничего не боялись. Марья Степановна хотела предупредить нас об опасности, но она ослабела настолько, что потеряла голос. И тогда Марья Степановна взяла таз «шайку» и сбросила его в кучу старых кастрюль, ржавых ведер и больших консервных банок. Потом она села на край сеновала, спустила ноги вниз и начала швырять в глаза беснующимся зомби сенную пыль и соломенную труху.
Ее мужа мы убили первым. Когда он упал, к Марье Степановне вернулся голос – нам тогда показалось, что она кричит, торжествуя. Но мы ошиблись – она кричала от горя.
Когда мы расправились с ее обратившимися соседями, она замолчала.
– Как вас зовут? – спросил у нее Димка через несколько минут.
Марья Степановна не ответила. Исхудалая, грязная и всклокоченная, она и сама была похожа на какое-то чудище: то ли на Бабу-ягу, то ли на кикимору. Тихо и неподвижно сидела она на краю сеновала, смотрела на нас мутными слезящимися глазами, шлепала губами, будто наговоры про себя начитывала.
Мы решили, что она безумна.
И опять мы ошиблись – ум Марьи Степановны был яснее, чем у любого из нас в тот момент.
Мы начали искать лестницу, чтобы подняться к ней, но Марья Степановна сама к нам спустилась – лестница была наверху.
– Вы идите в дом, – сказала она. – А мне надо Машек покормить. Намучились, небось, скотинки. Изнемогли.
Мы не ушли. Стояли в воротах, смотрели, как пожилая хозяйка, едва переставляя ноги, открывает крохотную дверь в стойло, снимает с жерди веники, надергивает сено.
– Мы поможем, – сказал я.
– Да что вы можете, – тихо сказала Марья Степановна.
Мы рассчитывали вернуться домой в тот же день, но так вышло, что в Николкине мы задержались больше чем на сутки. Марья Степановна попросила нас похоронить ее мужа и соседей, рассказала, что вторые соседи на зиму уехали к детям в райцентр, да так и не вернулись. Она угостила нас вареной картошкой, сладковатым свойским хлебом, солеными огурцами и квашеной капустой – но прежде она накормила всю деревенскую скотину. Мы помогали, как могли, и поражались ее стойкости. А она любую свою работу комментировала, любое действие объясняла. Мы-то думали тогда, что ей, по людям истосковавшейся, просто поболтать охота. Это теперь я понимаю, что пожилая женщина таким вот ненавязчивым способом инструктировала нас, готовила к новой жизни. Она все уже осознавала и предчувствовала свою скорую кончину. Она спешила донести до нас главное, основное, торопилась показать нам важное, научить нужному. А мы, дураки городские, все о каких-то глупостях спрашивали.
