Михаил Кликин - Один
Я перевернулся на другой бок, укрылся тряпьем, в комочек свернулся, словно кот, тепло своего тела сберегающий. И уснул.
Через четыре дня нам предстояло обороняться от команд зомби, осадивших наш новый дом.
Но даже если бы мы знали тогда об этом, мы все равно вот так же бы спали.
Год первый. Июнь
Послезимье
Первый год на новом месте был полон испытаний.
Я удивляюсь, как мы не перебили друг друга тогда. Возможно, все закончилось бы стрельбой, проживи мы вместе еще год, или полгода, или даже месяц. Наши отношения портились с каждым днем, мы волками смотрели друг на друга, хотя посторонний человек, окажись он у нас в гостях, ничего, наверное, и не заметил бы.
Раздражение переполняло нас. Оно было словно ведро помоев, которое невозможно вынести из дома, не расплескав. Такое поганое ведро было у каждого – в каждом – и мы осторожничали, понимая, что помои, если уж они польются, то забрызгают всех и все.
Меня бесили вымученные Димкины шуточки и пошлости, бесили показные отношения Минтая и Кати, их поцелуйчики и зажимания. Меня даже непосредственность и наивность Оли порой выводили из себя настолько, что я боялся не сдержаться, схватить ее за плечи, встряхнуть, как пыльное одеяло, и заорать, в лицо слюной брызжа: «Что же ты дура такая, неужели не видишь, что происходит вокруг, что уже произошло?!»
Оля начала отношения с Димкой. Они объявили об этом осенью, в сентябре, кажется: взялись за руки, вышли на середину комнаты и сказали, что они теперь пара, – я словно на съемках «Дома-2» оказался, такое у меня было ощущение.
– Поздравляю, – сказал я тогда Димке.
Оле я ничего не сказал.
Раздражение копилось в нас долго – процесс этот начался еще в городе, ускорился в деревне, но полным ходом пошел зимой, когда мы оказались в «снежном плену» – будь я писателем, обязательно избавился бы от такого пошлого выражения. Но я не писатель, и мне – возможно, последнему человеку на планете – не нужно быть оригинальным.
Два месяца провели мы в «снежном плену», придумывая себе занятия, лишь бы только не взвыть от тоски. Было голодно и холодно, но теснота и однообразие докучали больше. Мы срывались по пустякам, ругались яростно и потом долго пестовали свои обиды, ухитряясь все же держать себя в руках.
Мы знали, с чем столкнулись. Димка называл это «психологической несовместимостью в условиях замкнутого пространства», Минтай рассказывал о казарменной жизни, я говорил о «феномене общаги». Еще в ученические времена я заметил, как портились отношения студентов, проживающих в одной комнате. Приятели в начале семестра, к сессии они уже не могли выносить общество друг друга. Обозленные, они разъезжались на каникулы, но через пару недель забывали обиды, начинали скучать и ждать новой встречи.
У нас каникулы не предвиделись, и отдохнуть друг от друга мы не могли. Но все же приход весны мы встретили как избавление. Снег только просел, а мы уже разбегались по округе и искали укромные уголки для уединения. И все чаще вечерами поднималась тема о необходимости скорого выезда.
Всех волновал вопрос, как изменился большой мир за время нашей зимовки. Последний раз мы выбирались в город в октябре – нам была нужна теплая одежда, и мы надеялись пополнить запас провизии. А в конце ноября – уже по снегу – мы сходили в соседнюю деревню Николкино, забрали из опустевших домов кое-какие вещи, загнали машины в крытые дворы на зимовку, подновили просевшие могилки Марьи Степановны, ее мужа и соседей, цветочки из бересты положили. Думали, что вернемся еще раз, но за пару недель до Нового года серьезно и надолго завьюжило, так что путешествовать в том направлении мы больше не решились. Прогулки наши стали короче – в ближайший лес за сухостоем, на речку за рыбой, на родник за водой. В ельнике Димка ладил проволочные петли на заячьих тропах. И меня научил этому делу – показал натоптанную зверьками дорожку, объяснил, как проволоку скручивать, как человеческий запах размятой хвоей перебивать. Посокрушался, что забыл многое, прочитанное на выживательных форумах. Я, в свою очередь, научил Димку рыболовным хитростям: как зимние жерлицы мастерить, как из подо льда полупрозрачную верховку доставать, где в заснеженном поле червяка-репейника для наживки найти. Рыбалка была делом не слишком добычливым, как, впрочем, и охота на зайцев. Но все же в начале зимы, когда снег был неглубок, а лед не слишком толст, дичь и рыба изредка разнообразили наш скудный рацион.
Уже в середине января из дома мы выходили только по крайней нужде – обычно за водой и дровами. Еда кончалась, и мы каждую неделю пересчитывали запасы. Круп при экстремально экономном потреблении должно было хватить до начала лета, картошки, не считая семенного фонда, оставалось два мешка, все консервы помещались в маленькой тумбочке, сахар уже был подъеден, но еще имелась трехлитровая банка малинового варенья – один из подарков Марьи Степановны. А на чердаке прятался тряпичный куль с ломтиками кислых яблок, высушенных в печи, – витаминный запас на крайний случай.
Зато у нас были куры – целая дюжина. Помню, как мы ждали, когда они начнут нестись. А они лишь чахли, сохли и дохли – до весны дожили только три.
И петух Петрович.
А вот козы оказались на удивление выносливы и неприхотливы. Практически весь февраль они жили на остатках сена, соломенной трухе и ивовых прутьях. Да и в другие зимние месяцы их рацион был не очень богат. Две козы Машки и безымянный козел, которого я только через четыре года обозвал Полканом, практически нас не объедали. Димка считал, что одну из коз надо зарезать, пока стоят морозы. Но я был категорически против, и не потому, что Марья Степановна взяла с меня клятву заботиться о ее Машках, а потому, что отлично понимал великую ценность домашних животных, доставшихся нам.
Я собирался строить здесь свое хозяйство.
А остальные больше думали о набегах на город.
Или даже о возвращении.
Нет, летом и осенью таких мыслей еще ни у кого не возникало – каждая наша вылазка была похожа на разведку боем, даже если поначалу мы старались действовать тихо. Поумневшие зомби и прочие обращенные твари были повсюду: крупные населенные пункты кишели ими, как труп опарышами. В самую гущу мы не лезли – мародерничали на окраинах, перемещались с места на место, от одного придорожного магазинчика к другому, нигде не задерживаясь больше чем на десять минут. Патроны берегли – стреляли редко и наверняка – каждый выстрел спасал чью-то жизнь. И всем тогда было ясно, что лучшего убежища, чем наша дремучая изба, не найти. Может, конечно, Димка и присматривался к глухим бетонным заборам, мимо которых нам случалось проезжать, – не знаю. Но даже если он и строил какие-то планы по переселению, то все свои соображения держал при себе.
