Андрей Уланов - Автоматная баллада.
Полк улетел и не вернулся, растворившись в огненном небе бывшей Европы, в одночасье ставшей короткой аббревиатурой ЕТВД. Да он и не мог бы вернуться, потому что волны «отрыжки Судного дня», матерного отклика из недр планеты в ответ на ядерный долбеж снаружи — эти волны даже в виде докатившихся издалека отголосков перекорежили бетонные плиты немногим хуже какого–нибудь хваленого натовского «Дюрандаля». Правда, было и еще кое–что… Та война началась внезапно — как это обычно и бывает. Разумеется, ей предшествовал «период напряженности», но люди устроены так, что привыкают ко всему — к череде сменяющих друг друга кризисов, тревожным звонкам, начальственным окрикам. Сложнее тем, кто «держит пальцы на кнопках» — у них–то в итоге и сдали нервы, — но в относительно тыловой части постоянно выдерживать «готовность ноль» вроде бы и резону нет. Либо все повернется так, что и никто ничего не успеет, кроме сидящих у тех самых кнопок, либо все–таки часы, а может, и дни «на все про все» будут… Вот и получилось, что полк улетел, но два самолета остались. «По техническим причинам», которые в мирное время устранить было делом нескольких дней, а то и часов. Однако война — это, помимо всего прочего, еще и бардак, ответственным людям с большими звездами на погонах было в те горячие дни вовсе не до запросов из какой–то там части. Которая, тем более «формально», уже убыла из–под их ответственности. И когда «технические причины» наконец устранились — вдруг оказалось, что на войну они опоздали. Точнее, она кончилась без их участия — вместе с отдававшими грозные приказы штабами, вместе со страной, которую они собирались защищать в небе других стран, тоже в одночасье ставших «бывшими». Все кончилось. Ну, кроме жизни на Земле. Хотя оставшимся в какой–то миг показалось, что и в этом вопросе — уже. Когда схлынул первый шок, то почти все решили, что делать здесь теперь уже нечего и нужно выбираться к более обжитым местам. Почти все… Но несколько человек все же решили остаться. Тайна с удивлением смотрела, как Вик, радостно улыбаясь, идет к вышедшему навстречу им высокому мужчине. Подходит, но вместо привычного рукопожатия они изображают что–то вроде соревнования: кто чью руку к столу прижмет. — Как ты узнал, что я еду? — А вот… сподобился. Дай, думаю, гляну, — ехидно произнес встречавший, — кто это у меня в округе браконьерствует втихаря. — Не браконьерствую, а «санитарю лес», — засмеялся Вик. — Маньку, опять же, вспомнил… они ее, случаем, сожрать не успели? — Нет. — Ну да, эта бодливая зараза сама кого угодно сожрет… но все–таки… — Увидел я тебя. — Увидел?! Хм… — Сказать, как? — Нет, погоди, — тряхнул головой Вик, — дай сам попробую сообразить… неужели камеру от «Чайки» установил? — Угадал. — Ну, Старик… и не лень тебе было провод за двадцать верст волочь? — усмехнулся Вик. Старик пожал плечами. — Когда доживешь до моих лет, — медленно произнес он, — и у тебя так же не будет ни женщины… ни детей… никого рядом… только много свободного времени… ты тоже начнешь изобретать всякие глупости. — Это намек, что я все еще не представил тебя даме? — Вик, обернувшись, призывно махнул рукой. Почему–то ей было страшно. В поезде Виктор почти ничего не рассказывал про цель их поездки — место, которое он считал своим домом. Сама увидишь, отшучивался он… это лучше смотреть глазами… И когда он пару раз все же помянул некоего старика, воображение.Тайны придало тому черты сказочного Деда Мороза с картинки в истрепанном букваре. Красный колпак, длинная седая борода, посох… Абсолютно непохоже на стоящего перед ней человека в старой армейской, с тщательно закатанными рукавами, рубашке. Особенно по части бороды не похож — по сравнению с его гладко выбритым подбородком дедушкой начинал казаться ее Виктор со своей недельной щетиной. Она даже возраст его толком не могла определить. Судя по виду — немногим за сорок, по крайней мере, большинство известных ей мужчин выглядели так именно в период между сорока и пятьюдесятью, далее стремительно превращаясь в тех самых длиннобородых Дед Морозов. Но этот человек был явно старше — Тайна знала это, просто не могла сама себе толком объяснить, откуда это знание взялось. Просто знала — как в подобных случаях узнает такие вещи большинство женщин. — Знакомьтесь. Тайна — это Старик. Старик — это Тайна. Она несмело протянула руку и едва не отдернула ее, когда Старик вместо привычного ее пожатия вдруг наклонился. — Тайна, — задумчиво повторил он. — Что ж… настоящая женщина и должна быть тайной для мужчины. — Мне тоже очень… очень приятно с вами познакомиться. Он выпрямился, но ладонь ее не выпустил, неторопливо, чуть прищурившись, разглядывая девушку сверху вниз. Тайна, вспыхнув, сначала попыталась опустить взгляд. Но почти сразу же, словно бы и не она сама, а что–то внутри нее заставило девушку гордо вскинуть носик. А у него ведь глаза Вика, неожиданно поняла она. Вернее, это у Вика — его глаза, хоть и совершенно другие по цвету. — Вы чего–то боитесь, юная леди? — Нет, — соврала она. — Просто… мне еще никто никогда не целовал руку. — В самом деле? — изумленно приподнял бровь Старик. — Какой кошмар… И — Виктор, с твоей стороны это упущение из числа непростительных. — Обстоятельства не сложились, — не будь внимание Тайны поглощено другим, она бы непременно поразилась необычайному по редкости зрелищу: смущенный Швейцарец. — В любом случае, — продолжил Старик, — я невероятно счастлив, что мне выпала честь исправить эту несправедливость. Сейчас же… — улыбнувшись, он отступил на шаг, — приглашаю вас почтить своим присутствием жилище скромного отшельника. За спиной Тайны негромко фыркнул Вик. — Ты б еще сказал: «приют убогого чухонца». — Я не настолько хорошо знаком с собственной родословной… ШВЕЙЦАРЕЦ
Он был дома. Для Швейцарца это понятие всегда — по крайней мере, так ему казалось — включало в себя больше, чем для всех остальных. Дом — это не просто деревянно–каменно–бетонное строение из стен, окон и полусъехавшей крыши. Не просто место, где можно сесть на стул, придвинуть его к столу, поваляться на кровати, плюнуть в потолок и принять ванну. Для него дом был в первую очередь местом, где он мог быть самим собой. Здесь не нужно было вслушиваться в каждый звук — хоть он и продолжал делать это, слишком уж глубоко въелась в кровь и кости привычка. Здесь не требовалось всегда иметь оружие не дальше вытянутой руки. А еще… …здесь были книги, которые он любил… …и, главное, именно здесь жил человек, перед которым ему не было ни малейшей нужды изображать из себя Черного Охотника — потому что этот человек знал Швейцарца даже лучше, чем он сам. До недавнего времени — единственный такой человек. Сейчас, правда, это могло уже быть не совсем так. Комната была наполнена звуками. Свист резца, обрезающего дульца, смешивался с низким гудением развертки и звоном готовых под снаряжение гильз, сбрасываемых со стола в коробку. — Не понимаю, — ворчливо произнес Старик. — Зачем тебе такой большой запас «парок»? Сколько ты настрелял за свое последнее турне? Двадцать? Тридцать? — Двадцать три. — Так для чего нужна еще сотня? — Тебе, — ехидно спросил Швейцарец, — жалко тэтэшных гильз или макаровских пуль? — Мне хотелось бы получить ответ! — резко отозвался Старик. — Пожалуйста. Я считаю, что мне в этот раз потребуется больший запас патронов калибра «девять пара», потому что у меня могут возникнуть трудности с его пополнением. Кстати, Громыхалу и Красотку я оставляю, возьму только карабин. — Мне хотелось бы получить более развернутый ответ! — Хорошо… за обедом — устроит? — После обеда. — Абгемахт! Швейцарец поднес к глазам очередную развальцованую гильзу, прищурился… — Дульца кто шлифовать будет? — Кому нужно, тот и будет. «Старик определенно не в духе — подумал Швейцарец, — раз отказывается от своего, как мне до сих пор казалось, почти самого любимого занятия. А не в духе он потому, что ему чертовски любопытно узнать, что же я задумал. И он даже не считает нужным особо скрывать свое нетерпение. Или — не может? Старик — не может? Старик — торопится? Что–то в этих словах глубоко не так… …хотя, черт возьми, сколько лет человек из плоти и крови может притворяться — успешно, заметим, — закованным в сверкающие латы рыцарем без нервов? Ну, соответственно, без страха, упрека, наследства и всего остального, чего должен быть лишен каждый настоящий рыцарь. Теперь–то я и сам знаю, чего это стоит — держать роль! И, может, теперь хотя бы я могу сказать себе, что некий человек — далеко не мальчишка — попросту жутко соскучился по другому человеку… который для него, наверное, так навсегда и останется мальчишкой. Его мальчишкой. Да ты посмотри на него, олух, разуй глаза — он же сдал за последние годы, здорово. Вспомни…» — Кстати… — медленно заговорил Швейцарец, — ты так ни разу и не сказал мне, откуда взялись эти «210–е»? Все–таки гравировка золотом и резьба по кости — немного не твой профиль, да и навряд ли бы ты стал разукрашивать собственные стволы в столь пижонском стиле. Или это снова одна из твоих любимых страшных военных… — он едва не сказал «тайн», но в последний момент заменил на другое слово: — секретов? — Так и не сказал? — удивленно переспросил Старик. — Забавно… нет, страшного и военного в этом ничего нет… теперь уже. Это был подарок от фирмы. — От фирмы SIG? — А ты думаешь, «Р210» мне могли поднести от «Хеклера» или «Штайра»? — насмешливо улыбнувшись, Старик на миг стал очень похож на прежнего себя. — Нет, но… мало ли какая фирма может сделать такой подарок. Вдруг ты курировал закупку тракторов или пылесосов. — Вот чем не торговал ни разу, так это пылесосами, — отозвался Старик. — Тракторами, да, приходилось… правда, трактора эти были, как бы помягче сказать… — С лемехом плуга калибра сто мы–мы? — предположил Швейцарец. — Это уже от марки трактора зависело. Нет, эти позолоченные игрушки преподнесли мне именно зиговцы… за посредничество в одной небольшой, но весьма прибыльной для них сделке. — Я раньше, — задумчиво сказал Швейцарец, — все удивлялся, что ты мне их так легко отдал. — А мне они как–то не легли, — спокойно отозвался Старик. — И потом, ты же знаешь — я хоть и специализировался по большей части на Европе, но в душу мне запал именно американский стрелковый стиль. Сорок пятый — это любовь навсегда. — В ногу он тебе запал, — хмыкнул Швейцарец. — И в плечо… левое. Плечо — это ведь Сальвадор был? — Сальвадор, — кивнул Старик. — Вот потому, в общем, и запал, что попади тот олух не в левое, а в правое плечо, лежал бы я сейчас под пальмой… хотя, если крепко подумать, сейчас бы, наверное, уже под водорослями. Он встал, неторопливо потянулся, со вкусом хрустнув напоследок пальцами… — Готово. — Быстро ты управился… — Практика, сынок, практика… великая вещь! — Кто бы спорил, — Швейцарец с удовольствием последовал примеру Старика, правда, костяшками хрустеть не стал, а вместо этого старательно промял шею, разминая затекшие мышцы, — но я не буду. Ты сейчас куда? — Сначала на огород, потом на пасеку загляну. Обед ведь на троих надо сготовить, а я одного только гостя ждал. — Пасеку… с мясом–то у тебя как? — Ты, — усмехнулся Старик, — помнишь день, когда в этом доме мясо переводилось? — Нет, — признался Швейцарец. — Не помню. — То–то же. — Послушай, — неожиданно сказал Швейцарец. — Я спросить хотел… а… как тебе она? — Забавно… Старик, поправив рукав, неторопливо прошелся вдоль комнаты. — Забавно, что ты меня спрашиваешь об этом. — А кого еще? — Себя, разумеется. Ты ведь знаком с ней уже… сколько? Почти две недели? — И? — Швейцарец вдруг сообразил, что полминуты вертит в пальцах карандашный огрызок. «Вот ведь дурацкая привычка, — расстроенно подумал он, — а казалось, давно уже отучился. Нервничаю. Может, отсутствие кобур сказывается. Черт, затянул я свой последний вояж — без пистолета под рукой чувствую себя хуже, чем голый на площади». — Свое мнение я знаю. А спросил именно потому, что мне интересно твое впечатление. Взгляд со стороны. — Боишься, что влюбленность повлияла на остроту твоего собственного взгляда не в лучшую сторону? Да какая еще влюбленность, едва не выкрикнул Швейцарец. Но промолчал. «Если сомневаешься, лучше промолчи, — внушал ему когда–то стоявший напротив человек. — А если хочешь мне солгать, тогда молчи тем более». — Ах вот, значит, оно как! — после долгой паузы задумчиво произнес Старик. — Признаюсь, я как раз не был уверен, что дело настолько… глубоко зашло. — Если не был уверен, зачем сказал? — Выстрел наудачу, — пожал плечами Старик. — И, как выясняется, удачный. — Раньше ты не полагался на везение. И мне не советовал. — Раньше… раньше я не имел права на ошибку. — А сейчас имеешь? — Сейчас, — устало вздохнул Старик. — Я имею право… почти на все. — И все же… — Упрямый ты… — Я не меньше вас упряма, — попытки имитировать голос Шурочки Азаровой у Швейцарца всегда получались, мягко говоря, не очень, но Старик его понял. — Ладно. Так и быть, не буду тебя мучить, отплачу, — Старик слегка усмехнулся, — добром за зло. Первое впечатление — положительное. Девчонка умная, симпатичная, в тебя, дурака, — он улыбнулся шире, — влюблена, словно кролик в морковку. Это ты хотел услышать? — Примерно. — Ну а так точно будет дня через три, когда я к ней поближе присмотрюсь. Идем, а то без лука обедать будешь. — Котлеты без лука? — возмутился Швейцарец. — Это ж татьянство! САШКА
