Виталий Сертаков - Кремль 2222. Юго-Восток
Ясное дело, Голова нервный сделался, бурчать стал, что его заживо схоронили и за врага держат, и что пусть хоть весь Факел треснет, он жопу теперь не поднимет, чтобы нам помочь. Патрульные принялись его уговаривать, мол, порядок такой новый, потому как мутов изловили, уже прямо под колючей стеной, и дьякон всем десятникам накрутил хвосты. Вонючек мы с рыжим увидали сразу, во внешнем дворе, возле пилорамы. Их там за ноги подвесили, так что башки пятнистые — прямо в лужах. А лужи-то глубокие, во внешнем дворе вечно грязь по колено. Висят шпиены, от грязи отплевываются, дергаются, ага, дышать-то нечем. Да тут еще пилорама свистит, мужики ворот крутят, стружка гадам прямо в морды летит, так им и надо!
На отца мы наткнулись во втором тоннеле жилого этажа. Отец на нас посмотрел только. На рыжего так скучно поглядел, будто паутину в углу приметил.
— Подписались в приказчики? — спросил отец. — На сколько лет?
— Дык пока на год… — Я хотел сказать, что наш договор, похоже, сорвался, что мы с рыжим собираемся сами фургоны броневые собирать, но… отец уже отвернулся. За ним инженеры поспешали, и дьяки младшие, и берегини…
Как всегда, ешкин медь, не до меня. Сколько себя помню, еще мелкие мы с Любахой были, ждали батю, ждали, так и засыпали без него. Ясное дело, дьякон не может дома сидеть, за юбку жены цепляться. Но все равно грустно, неприятно, что ли.
— Ну вот и поздоровкались, — тихонько сказал Голова. — Да уж, батя твой хужей моего.
Я разозлился, хотел ему нос в щеки повбивать. Но не стал, ясное дело. Если я своему лучшему другу всякий раз по носу бить буду, так ведь он и поглупеть может. А мне жутко нравилось, что Голова умный, ага.
Дьякон пошел себе по коридору, быстро так, на ходу приказы дает, спрашивает, зовет кого-то… Я тогда успел подумать — ежели бы он прогнал всех своих, ежели бы хоть минутку со мной полялякал, я бы точно не выдержал и признался во всем. Дык страшновато, как ни крути, выходит, что дом родной грабить иду.
Но отец не вернулся. Он был вечно занят.
— Славка, он ведь очень рад, что ты к празднику вернулся, — прошептал мне в ухо рыжий. — Ну да, даже не сомневайся, он рад и гордится тобой. Просто показать не может. Он ведь как ты, то есть наоборот, только еще хуже.
Ничо я не понял. Тут прибежали Бык с Кудрей, и ну давай обниматься. Бык, правда, промахнулся, бабку какую-то обнял, у меня за спиной как раз ковыляла. Эти дурни, бойцы мои бывшие, закричали, что нас велено накормить за лучшим столом, и все, мол, так рады, что я живой. И что рыжий живой, все тоже рады, потому что паук-серв каждый день требует своего капрала и порывается идти на выручку, переживает больно и дает потому мало ликтричества. Но зато, благодаря рыжему, в школе, и садике, и на ферме всегда теперь свет горит.
Ясное дело, новость хорошая. Рыжий мне подморгнул. Ну чо, пошли мы в большую столовую, а там уже толпа собралась, ага, и начался праздничный молебен. Не весь Факел, ясное дело, однако половина точно собралась. Хорошо, что в большой столовой потолки высоко, и еще балкон целый вокруг стен приделан, там человек сто умещается.
Ну чо, я молитвы со всеми спел, правда, Голова промолчал, он же пока некрещеный, да и не рвется особо. После загомонили все, точно воробьи голодные, а тут музыкантов привели, стали играть, а журналу святую стали среди столов носить. Многие заплакали, деткам стали по обычаю подарки дарить, потому что нынче в школу. Потом захлопали, на балкон вышел дьякон и всех поздравил.
Отец говорил, как капусту рубил. Сказал, что мы не потеряем ни зернышка знаний. Что дети всегда будут учиться, это Факелу завещали первые дьяконы, при которых открылась школа. Сказал, что с этого года все будут наизусть учить историю Факела, и что история — это будет такая новая книга, потому что механики наконец доделали машину, которая будет делать бумагу. Вдруг отец повернулся и показал всем на рыжего, ешкин медь, и сказал, что Голова и есть главный придумщик бумаги. Правда, бумага пока выходит серая, толстая и воняет маленько, но все равно можно на ней писать историю и другие науки. Тут все заорали так, что дети совсем перепугались, стали рыжего обнимать и по спине бить.
Пока начальники цехов его по спине били, еще ничо, они ведь старые, сильно врезать не могут уже, но после начальников молодые полезли. Я за рыжего напужался маленько, он и так после болезни ходит медленно и тощий весь. Если каждый его от радости так по хребтине шваркнет, так впору взад на Пасеку нести! Заслонил я его, говорю, мол, хватит, друг друга шваркайте, не то щас носы живо в щеки вобью. Я шутить не люблю, а кто об том позабыл, пошли на огород, там живо вспомните.
Вокруг стали медовуху разливать, из самопалов пару раз пальнули и… зажгли ликтричество! Ох как все завопили! А батя снова сказал — благодарим, мол, механиков и особо Голову, что он паука так умно приспособил. И что механикам всегда на праздниках рады, и пусть Голова от Автобазы выступит и скажет. Все как заорут — ура Автобазе! Ура Факелу! И давай скакать, хотя танцы пока телигентовые были, морды пока не били и по углам не блевали.
Я подумал — жаль Иголка такое не видит, ей бы жутко антиресно было. Ясное дело, откуда в лесу некультурном праздники? Правду сказать, Иголка на промзоне нос морщила да чихать порывалась, вроде как воняет ей, что ли. Ну чо, я принюхался — нет, вроде ничем не воняет. Ну, может, маленько совсем, это когда Бык с Кудрей сели возле нас портянки перематывать.
Подняли Голову на балкон, куда деваться. Девки опять по столам бражку да мед понесли. Музыканты громко заиграли, я люблю, когда громко. Музыкантов четверо было, два барабана и две трубы. Они у нас молодцы, ага, всюду играют, и на Факеле, и везде на промзоне, если позовут. На Пасеке, правда, не играют, один раз на свадьбу спробовали, так все крысопсы вокруг выть собрались, ешкин медь, а после жук-медведь приперся, гости еле успели удрать.
— Дайте Голове сказать! — закричал пьяный Кудря и произвел некультурный звук. — Механик пусть сам скажет!
Кое-как притихли, хотя в дальнем углу все плясать порывались, да под столом кто-то храпел громко. Ну чо, рыжий приосанился, любит он это дело, выступать.
— Что мы знаем об устройстве вселенной? — грозно спросил Голова. — Что мы можем противопоставить?
Ясное дело, тут все притихли, про такое устройство никто и слыхом не слыхивал.
— Граждане и гражданки, а также лица без определенного места! — Голова стал махать кулаком. — Все прогрессивное человечество ожидает от нас. Мирное сосуществование — это не пустой звук. В этот торжественный день мы почтим память. Возьмемся за руки, друзья…
Я обрадовался, что хоть последние слова Головы все поняли и завопили пуще прежнего. Больше говорить ему не дали, да и слава Спасителю, а то в прошлый раз две бабы кликушами стали после его праздничных речей. Сняли Голову с балкона, нам вниз вернули, по пути еще по спине набили, а девки поцеловали раз восемь, а то и девять. Вот какой у меня умный друг! Я сам заслушался, почти забыл, чо мы сюда приперлись.
Мы уже собрались помаленьку смыться. Но тут в столовку пришла Любаха, и моя маманя тоже. Маманя сперва некультурно поступала, на Голову вовсе не глядела, у меня аж ухи зачесались. Меня маманя обняла, стала повторять, чо я худой такой стал. А сеструха тоже следом пристроилась, в одну дуду дудят. И вышло так, что я из-за Иголки совсем отощал, того гляди помру. Ух, так бы и вбил сеструхе нос в щеки, кабы пацаном была. Я здорово загрустил тогда, и кусок в горло не полез. Загрустил, будто в первый раз семейство мое увидал.
— Ну и родичи у тебя, заразы такие, — зачесал в затылке Голова. — Я бы сам от таких ушел.
— Куда бы ты ушел, дурень? В Гаражи, что ли, к Шепелявому?
К нам подходили, обнимались, ага. Потом вдруг поздравлять стали. Удивился я маленько. То врагов из нас сделали, мол, хотели мы всех чумой с могильников заразить, а то вдруг первыми героями обозвали.
Вылез дядька Прохор, пьяный уже, сладко так запел про мои великие подвиги. Про трясуна подбитого, про то, как в бункере с сервами дрались, и про могильник с хлоркой. В другой раз я бы и слушать не стал, ешкин медь, ушел бы на хрен, нечего воздух дурью сотрясать. Ничего такого мы не сделали, охотник и должен жить как охотник. Но нынче я уходить не стал. Хвалят — и пускай хвалят. Давеча ругали и завтра будут взад ругать. Про завтра я даже не сомневался. Завтра нас точно проклянут. Так пускай хоть сегодня вечером всем в радость буду. Пускай маманя маленько за меня порадуется. А не хочет на невестку будущую глядеть — ее дела. Небось сама прибежит каяться, когда внучка ей родим. И Любаха враз подобреет, да только хрен я им внучка покажу! Вот так я сильно разозлился, аж зубами заскрипел. Никто не слыхал, все брагу пили и порося вкусного жрали, а еще музыку слушали. К празднику новую песню из журналы разучили. Бабы многие рыдать стали, ага, уж больно песня жалостливая.
