Дроздов Федорович - Самец причесанный
— Да! — ответил я, подумав.
— Договорились! — кивнула она. — И еще. Хочу, чтоб ты знал. Что бы ты ни решил, я на твоей стороне. Я все не могу забыть твои слова. Как подумаю, что у Лионы мог быть брат или даже два… Да я их! — Она сжала кулак.
— Амага просит денег, — сказал я.
— Собралась уйти? — удивилась Валерия.
— Не верит, что ей заплатят.
— Скажи Нонне: я разрешила! — сказала Валерия. — Вале, сенатор!
Нонна выдала мне мешок с серебром, и я поскакал к Амаге. Там лично вложил по семь денариев в каждую лапку, а Амаге отсчитал двадцать один.
— Благодарю, тарго! — сказала «звездочка», пряча деньги. — У нас для тебя подарок.
Одна из сарм протянула мне тяжелый бурдюк, вторая — охапку хвороста.
— Что это? — удивился я.
— Мясо, свежее.
— Вы застрелили козу?
— Коза не попалась, — вздохнула Амага. — Но мы выкурили из нор крыс. Ты зовешь их «сурками». Они оказались большими и жирными. Мы срезали мякоть, оставив себе кости и внутренности. Сварим их и добавим крупы, как ты учил. Это вкусно. Угости своих рома! Они держат слово!
На обратном пути я решил, что делать. Стемнело, когорта располагалась на ночлег, и я поскакал к палаткам «кошек».
— Вот! — сказал, протягивая Лоле бурдюк — Порежьте и бросьте в котлы. Залейте водой, чтоб чуть прикрыло мясо. Поставьте на огонь! Я приеду и все доделаю. Сковородки у вас есть?
Лола кивнула. Не дожидаясь расспросов, я ускакал.
Не знаю, что подумала Нонна, но амфору с вином мне выдали. К ней — муку, приправы и кусок сала. Когда я вернулся, вода в котлах закипала. Посолив ее, я добавил приправ и стал снимать с варева пену. Девочки разболтали муку в воде, принялись за лепешки. Мы работали дружно, как некогда на пути в Рому, и скоро еда была готова. Вытащив из котлов мясо, я засыпал в жирный бульон муки. Прокипятил и разлил подливу по мискам. Амфора пошла по рукам.
— За вас, милые! — Я поднял чашу. — За то, что храните и защищаете нас! Вы умницы и красавицы, и я вас всех люблю! Будьте счастливы!
Лола шмыгнула носом и подняла чашу. Спустя мгновение проголодавшаяся турма макала лепешки в подливу и жадно ела. Я не отставал. Мочанка вышла грубоватой — не хватало сметаны, — но все равно вкусной. Мясо у сурков нежное и жирное. Пресную лепешку не сравнить с блинами, но и это хлеб. В любом случае аппетит — лучшая приправа. Мы его нагуляли. Чаши взмывали к небу, ложки цепляли мясо, лепешки подбирали остатки подливы. Спустя короткое время посуда опустела.
— Споем? — спросил я.
«Кошки» закивали и сбились в круг. «Береза кудрявая» — сначала робко, а затем все увереннее поплыла над лагерем. Девочки пели самозабвенно, закрывая от удовольствия глаза. Я не отставал. В песенке про Анри IV мне пришлось солировать — «кошки» знали только припев. Но, когда пришла их очередь, грянули дружно:
— Ля-ля-ля-ля, бум-бум! Ля-ля-ля-ля, бум-бум!..
Мы заканчивали, когда в круг, освещенный кострами, вступила Виталия. В руках она держала Гая.
— А я думаю, где мой муж? — сказала, присаживаясь. — Потом слышу: поет! Аве, девочки! Я скучала по вас.
— Аве! Аве!.. — послышалась со всех сторон.
— Хотите взглянуть на моего сына?
«Кошки», не сговариваясь, закивали. Вита осторожно вложила ребенка в руки ближайшей «кошки. Та благоговейно приняла сверток Остальные стали приподниматься, чтоб разглядеть.
— Можно по очереди! — сказала Вита.
Лола распорядилась. «Кошки» стали осторожна передавать Гая с рук на руки. Каждая короткое время любовалась личиком ребенка, а затем протягивала его соседке. Я напрягся: вдруг уронят, но быстро сообразил: женщины, легко таскающие щит и спату; ребенка удержат. Гай путешествовал по рукам, никак на это не реагируя. Он спал, и ему было все равна «Сын турмы! — подумал я. — Да что турмы — когорты! Вырастет, расскажу ему. Он наверняка не поверит. Полтысячи хвостатых мам!..»
— Прости меня! — шепнула Виталия. — Я была не права.
Я кивнул.
— Я тебя очень люблю. Ты не пришел к ужину и я расстроилась.
— Не хотел видеть Лиону.
— Она плакала.
— Ей полезно.
— Валерия сказала о вашем договоре. Я согласна.
Как ты решишь, так и будет.
Я вздохнул.
— Лиона очень красивая, — продолжила Вита. — Она центурион, а ее мать — трибун претория.
— В моем мире закон запрещает иметь двух жен. За это наказывают. Двоеженство запрещает и наша вера.
— В Паксе иначе, — сказала Вита. — Здесь много женщин и мало мужчин. У вас так не было?
— Случалось! — ответил я, вспомнив спор на интернет-форуме. — Несколько веков назад прошла большая война, которая опустошила континент. Она продолжалась тридцать лет, ее так и назвали: «Тридцатилетняя». В ходе войны погибло много мужчин, и тогда церковь — так называется наш Храм — разрешила уцелевшим брать несколько жен. Ранее это категорически запрещалось.
— Вот видишь! — сказала супруга. — Ты подумай!
— Хорошо! — пообещал я.
Гай наконец добрался до рук матери. Вита взяла сына и прижала его к груди. Гай подвигал губами, высунул язычок и снова затих. Я встал и откашлялся.
— Песня! Для моей любимой, подарившей мне сына!
До седьмого класса я солировал в хоре. Директор уверяла, что у меня голос как у Робертино Лоретти. Она обожала итальянского мальчика и заставляла меня учить его песни. Мне пророчили славу оперного певца. Но в восьмом классе голос сломался, так что ни Пласидо Доминго, ни Лючано Паваротти, ни даже Баскова из меня не вышло. Я, впрочем, не расстроился: гимнастика нравилась мне больше. Но итальянские песенки я запомнил. В компании меня пробивало. Девчонки говорили: у меня приятный баритон. Вите он тоже нравится.
Ке белла козэ на юрнадэ соле,
Н 'ариа серена допо на тембеста!
Пе'ль ариа фреска пара джа на феста…
Ке белла козэ на юрнадэ солее…[22]
Вокруг костров затихли. Да и весь лагерь, казалось, замер. Под небом другого мира, в бескрайней зимней степи, странно и необычно звучала песня, созданная у моря, млеющего под солнцем. Я этого не ощущал. Я пел…
Ма н'ату соле ккью белло, ой не',
О соле мио ста нфронда те!
О соле, о соле мио, ста нфронда те,
Ста нфронда те![23]
Когда я умолк, «кошки» закричали и захлопали. Гром аплодисментов оглушил меня, и я удивился: неполная турма не могла производить такой шум. В освещенный кострами круг вступила Валерия, и я понял: возле нашей стоянки собрался лагерь.
— Не знала, что ты поешь! — сказала трибун, присаживаясь. — В Роме ты мог получать за это деньги.
— Это согласуется с достоинством сенатора? — спросил я.
