Лев Вершинин - Сельва не любит чужих
— Мне разве ведомо, пане Андрий? На всякую долю у всякого воля. Коли люди они, так должны бы о малых подумать. А коли вовсе быдло… — он сплюнул травяную жвачку и нахмурился. — Да не тужи ты, пане Андрий, некуда им уже деваться…
— То-о та-ак, — как бы сомневаясь, протянул осавул Ищенко, подчеркнуто независимо сдвинул шляпу на самый затылок и, не глядя, протянул руку вбок.
Джурка тотчас вложил в растопыренные пальцы молодого и сердитого вуйка короткую, уже запаленную люльку-носогрейку, курящуюся самосадным дымком.
— То-о та-ак, — повторил пан Андрий, затягиваясь до самого пупа, точно так, как делывал вуйк Тарас.
И закашлял навзрыд…
Что-то не нравилось ему. Впрочем, ему во все дни хоть что-то, да не нравилось. Таков уж был он, вуйк Ищенок, а ныне осавул: искал подвоха везде и всюду, даже и там, где все было бы ясно и оолу.
И злился пан Андрий, понимая, что во всем прав Тарас.
Как ни глянь, не было выхода у слободских.
Умения нет. Числом не задавят: на глазок, там, за палисадом, сотни две душ, считая с бабьем, детворой и немощными. А бойцов, коли так, на круг и сотню не натянуть, да еще добро, коль треть из них не сразу спины покажет…
Думы отамана были легки и приятны.
Вот она, перемога, рукой до нее подать! Сотня ворогов, бою неученых да без зброи, против его-то сорока комбатантов!
Тьфу! Плюнуть и растереть…
Наказной плюнул. И растер бы. Но порыв ветра подхватил плевок и разбил о высокую тулью отаманской шляпы. Стереть-то вуйк Тарас ту пакость стер тотчас, однако в очах осавула уловил ехидинку, и настроение враз испоганилось.
Зло щурясь, решил: не откроют, так и детей не оставим. За дерзость! Чтобы впредь не смела сиромашная голь переть с дрекольем на карабели и «брайдеры»! Тьфу!..
Второй плевок оказался куда удачнее. Широкой подошвой вмял отаман жеваную траву в серую глину, подметил во взоре осавула огорчение, и на душе снова полегчало.
Паха же тем временем одолел добрую половину пути к палисаду. Он шел не быстро, воздев над собою пику с нанизанным на острие лоскутом белого полотна.
Вот он уже шагах в сорока от невысокой глинобитной стены, окольцевавшей слободку. Встал. Размахивает прапорцом…
И в этот миг сверху, с кособокой надворотной башенки блеснул беззвучный огонь, за ним второй. Всплыли из бойницы два сизых, тонких, быстро улетучивающихся дыма.
Затрепетал на ветру оборванный пулей белый лоскут.
Паха припал было к глине. Затем, снова укрепив полотно на древке, упрямо двинулся к палисаду.
Третьим выстрелом его опростоволосило.
— Убьют, лайдаки! — крикнул осавул и стремительно шагнул к наказному. — Та ще ж казна що, пане отаман!
Разве что Незнающий смог бы сейчас ответить, чего больше было в возгласе вуйка Андрия: восхищения отвагою парубка, гнева на дикость слободских или досады. Ведь что ни говори, а смелый Паха принадлежал к роду Збырей, издавна не слишком жалующих заносчивых Ищенок…
— Да пальните ж с «брайдера», вуйко! — вновь завопил осавул. Теперь в его крике была только неложная тревога:
Збырь или не Збырь, а посланник все ж таки был унсом, унсов же не так много, чтобы терять их попусту. — Пальните швидше, нехай возвертается!
Но Мамалыга не откликнулся. Спокойно, чуть больше обычного сутулясь, глядел он на поле. Глаза его были полуприкрыты, заложенные за спину руки не шевелились.
— Смотрите, смотрите! — это уже забывшись от волнения, вопил один из джурок. — Поверх палисада!
— Пан осавул! — приказал отаман, протянув руку.
Недовольно покрикивая, пан Андрий подал ему самовидную трубку. Одним из немногих сокровищ, спасенных унсами во всех пожарищах, была она и хранилась ныне хозяйственными Ищенками; те берегли ее свято и не любили кому-либо передавать.
А что поделаешь? Отаман все же. Абы только не разбил…
— Ласкаво прошу, пане наказной!
Вуйк Тарас навел трубку и сразу ее сдвинул. Из-за жердей в такую же, только о двух стеклах, глядел на него большой, похоже совсем черномазый слободской. Совсем близко был он, мог и схватить. А без трубы — далеко, безопасно, да и видно не хуже: вот черный отложил двутрубый самовидец, поднял руку…
Вновь сверкнуло пламя и взвился дымок.
Паха упал.
Но тут же поднялся и, подхватив пику, помчался прочь от стреляющего палисада.
На сей раз, хоть и по вязкой глине, бежал он, невзирая на рану, быстро, ухитряясь даже по-заячьи выписывать петли, а вслед ему целился, наполовину высунувшись из бойницы, еще один стрелок, посветлее первого.
— «Брайдер»! — повелел Мамалыга, и джурка не умедлил.
Тяжела, но привычна была верная, дедовская еще рушница, и не оттягивала она рук, а прочистили и зарядили ее загодя.
— Ну, не подгадь, брате, — по-родственному тепло попросил отаман, прицеливаясь. — Покажи им чертову мать!
Ббб-бум-м! — отозвался «брайдер», откидывая правое плечо стрелка назад. Человека непривычного такая отдача сбила бы с ног, а то и вовсе расшибла бы ключицу…
Уууууууу-у-уууу, — простонал воздух.
Хр-ря-пп! — крякнула надворотная башенка, оседая.
И старый Тарас вернул рушничному дымящуюся, пороховой гарью пахнущую зброю. Тот схватил благоговейно и тотчас принялся обихаживать.
Было наказному радостно, и было срамно. И бранил он себя за несдержанность. Ведь сам же велел хлопцам не палить без приказа. И пороха указал взять самую малость: выстрела на два, на три. Не по прихоти какой, а по зрелому рассуждению! Порох-то непокупной, его самим делать надо, а селитры мало. Так что лучше уж, решил, поберечь нужное зелье для дел грядущих, которых не избежать.
Да и хлопцев в рукопашной обтесать надо. Давно уж не воевали унсы всерьез; комбатанты из хлопцев пока что, как оол из пивня, даже окоп в полный профиль отрыть не могут…
Тут подумалось кстати, что надо бы разузнать у слепых сказителей, что это за диво такое, окоп полного профиля, а затем и расхотелось бранить себя. «Незнающий не выдаст; сам приказ отдал, сам и нарушил! Или не я хозяин своему слову?.. Не самому ж себе палок выписывать?»
Вернулся Паха. Пораненный, потный, круглые собачьи очи задорно сверкают, плечо перевязано чистой тряпицей…
— Ну? — не тратя слов, навис над хлопцем наказной.
— Пистоли у них, вуйко, — ломко выкрикнул неостывший еще от страха и счастья юнец, забыв от возбуждения и поименовать отамана по-походному. — Дви пистоли, чи три, не бильш!
— А рушници е?
— Ни! Немае! — радостно взгавкнул Паха, растягивая щербатый рот до ушей. — Якшо б булы рушници, отамане, то мэнэ б вже було вбыто!
«Так оно и есть, — подумалось отаману. — А из хлопчика выйдет толк; надо б не забыть сманить его у Збырей, такие и Мамалыгам потребны…»
И тут же прикинул наскоро, кому парубка поручить. Гале, чи Оксане, чи ще комусь? По всему выходило, краше иных Оксана управится. Да ведь и засиделась она, Оксана-то…
— С первой раной тебя, герой! — тяжкая десница наказного по-батьковски легла на худое плечо. — До дому повернемось, приезжай гостить. С Оксанкою, онучкой моей, познакомлю. — И посуровел, выпрямил спину. — Слава унсам, Павло Збыр!
— Слава героям! — вскинулся хлопец.
— Слава роду Збырей! — повысил голос наказной.
— Слава унсам! — вскинул к небу сжатый кулак Паха. В стороне, отвернув к полю худое веснушчатое лицо с никак не растущей бородой, кисло ухмылялся осавул Ищенко. Совсем еще парубок, он недавно стал вуйком и никак не мог привыкнуть к ставшему непременным сидению с сивыми пердунами. Ему б хотелось гулять с дивчинами и стукаться со сверстниками. Были б живы старшие в роду, так оно и было бы. Но синяя чума не щадит никого, даже унсов…
Сейчас он, наказной осавул и вуйк рода, до рези в покрасневших очах завидовал безвестному Пахе!
Да разве ж он, Андрий Ищенко, лыком шит?
Разве разумом не богат?
— Пане отаман! — он порывисто повернулся к сивому Мамалыге, коего, при всей своей ершистости, крепко уважал и даже втайне благоговел. — А ежели, как вы только что, с «брайдера», да по воротам пальнуть? Гляньте-ка, что с башенкой стало!!
Наказной медленно отвел со спины правую руку, заложил ее за борт сюртука.
— Стра-а-атиг… — сказал он хмуро, глядя на остатки надворотной башенки. — Не стану я, Андрийко, на всякое багно порох тратить. Не откроют добром, в сабли возьмем!
Уши осавула оттопырились сверх обычного и зачервонели.
Хорошо еще, что ничего больше сказано не было.
Иное отвлекло отамана.
Из чуть приоткрывшихся ворот вышли и побрели напрямик к взгорку двое, волоча на веревке упирающегося третьего.
Тот падал в глину, цеплялся, упирался.
Его поднимали, нещадно пиная.
— Не палить, — молвил наказной.
— Не палить! — крикнул осавул.
— Не палить! Не палить! — пронеслось меж бугорками. Здоровкаться с ворогами Тарас и не думал. Много чести было б им, да и к чему с сего дня шанхайцам здоровье?
