Андрей Жиров - Отступление
И вот сейчас - припорошенный снегом, с неизменно воинственно взлохмаченной бородой, по-мушкетерски приподнятой - доктор решительно вышагивал, возглавляя приближавшуюся группу. Эдакий аналог местной оппозиции во главе с предводителем дворянства, выражаясь знакомыми образами. Геверциони прекрасно понимал, что с первых же минут знакомства между ним и Гольдштейном пробежала кошка. Безусловно, именно доктор невзлюбил нахального и пронырливого чекиста. Ну то есть такого, каким пожелал увидеть. Согласитесь, нужно очень постараться, чтобы заставить человека примириться с действительностью, которая человека этого ну ни капельки не устаревает. Оснований для упреков у доктора пускай не было, но оказалось вполне достаточно обычных предрассудков. Как-то не задавшиеся отношения стремительно ухудшились после жалобы Лиды Соболевской. Упав на благодатную почву, девичьи слезы взрастили осознанную неприязнь.
Потому Гольдштейн с особенным удовольствием сейчас собирался высказать претензии 'внезапному' командующему. По классической интеллигентской схеме заклеймить кровожадного комитетчика. Геверциони же был человеком в межведомственном общении опытным. Не раз уже генералу приходилось сталкиваться с непониманием, неодобрением и даже открытой агрессией на почве именно честолюбия и предубежденности. И нередко такое понимание было именно плодом прекраснодушной глупости людей - иначе не назвать. Потому сейчас он прекрасно отдавал себе отчет в происходящем и не собирался давать доктору ни единого шанса не только перейти черту, но и просто навредить делу.
- Товарищ комиссар государственной безопасности[29] ! - намеренно не отдав честь, как сделали это подошедшие следом офицеры, ринулся в схватку Гольдштейн. - Вы можете сделать со мной все, что угодно - хоть расстрелять! - но отправлять раненных я не дам!
- Чем аргументируете? - спокойно уточнил Геверциони, коротко козырнув в ответ подошедшим.
- Пятнадцать человек нетранспортабельны, еще десятерым требуется срочная операция в госпитальных условиях - но для этого нужен и транспорт, и госпиталь! Стабильных сейчас пятьдесят шесть человек и только от силы четвертая часть способна к маршу. Остальным требуется, как я уже сказал, транспорт, которого у нас нет! Выступать сейчас значит погубить людей!...
Постепенно распаляясь, доктор перешел на крик. В тусклых, выцвевших глазах разгорелось неистовое пламя, лицо исказило яростью, откровенной злобой, а припорошенная снегом борода воинственно выдавалась вперед. Как никогда Гольдштейн сейчас походил на воинственного скандинава.
Вслушиваясь в монолог, остальные офицеры даже несколько стушевались, поникли. Увы, для них Геверциони был личностью неизвестной и судили в первую очередь по печально известным предрассудкам. Кончено, за время совещания да и иные пересечения во время вынужденного знакомства стало очевидным, что генерал НКГБ не бюрократ, не дурак и не палач - во всяком случае, оснований так считать не давал. Но мало ли что, как говорится?
- Понимаю ваши доводы, товарищ полковник...
- Это не доводы - это факты! - очередным грозным выкриком прервал генерала доктор.
- ... Но при этом начало марша я отложить не могу.
- Оставите людей умирать?!
- Нет, не оставлю. Однако для нас сейчас оставаться здесь - значить подвергнуть целую бригаду риску обнаружения и, как следствие - уничтожения. Так рисковать я не имею права.
- Значит, все-таки оставляете!
- Нет. Не всегда следует сводить ситуацию к крайним решениям. Основная часть бригады выступает к точке сбора, где мы встретимся с разведчиками. Здесь с раненными остается рота прикрытия. Как только вернутся люди Гуревича, я направлю их сюда. Так вы получите транспорт и значительное пополнение медикаментов. Учитывая, что многим необходимо стационарное лечение, раненных отправим в ближайшие госпиталя, на юг. Сами, в зависимости от обстоятельств, будем действовать как можно оперативнее. Увы, другого пока предложить не могу.
Формально, Геверциони упредил все возможные пререкания. Ведь требования доктора оказались не просто учтены, но и уже активно прорабатывались. Со стороны могло показаться даже, что командующий в построении тактики действий руководствовался прежде всего интересами диссидентствующего эскулапа. Личные оскорбления генерал откровенно проигнорировал. Ни имея больше поводов искать ссоры, Гольдштейн нахохлился и, буркнув сквозь зубы нечто нечленораздельное, вновь скрылся в снежном мареве.
Улыбнувшись вслед уходящему ворчуну, Георгий добродушно усмехнулся. Нет, в случае настоящей опасности Гольдштейн таких вольностей себе бы не позволил. Старый врач был матерым профессионалом - трезвый и рассудительный. Да и по характеру совсем не такой, каким выставляет напоказ. Это Геверциони понял, едва уловив в лицах окружавших офицеров искренне желание замять скандал в корне, убедить нежданного начальника не судить строго. Предупреждая похвальную инициативу, Георгий произнес:
- Товарищи офицеры, не беспокойтесь. Я прекрасно понимаю чувства полковника. Лазарь Евгеньевич старается исполнить свой долг так, как видит правильным. Кроме того, у него есть определенное право - в отличие от нас врач отнюдь не эфемерно, а что ни на есть взаправду каждый день спорит со смертью лицом к лицу. И потому особо раним, когда проигрывает бой - по чужой вине.
Но предупреждаю всех - сейчас я делаю исключение. Больше скидок не будет. Как мне кажется, еще не до всех дошла серьезность нашего положения. Ведь вы оправдываете действия Гольдштейна. Почему? Потому что не верите в грозящую опасность. Даже после произошедшего в вас сильны привычки мирного времени. Так вот их я приказываю накрепко забыть! Сейчас подобная небрежность, расслабленность преступна. Ведь что по-сути сейчас делает полковник? Оставляет раненых в наиболее опасном для нанесения удара месте. Да, раненых много и транспортировать трудно, кого-то - нельзя. Но если бы я мог - уже сейчас никого бы не оставил - поволок хоть на спине. Еще раз, товарищи офицеры, повторяю: забудьте о мирной жизни. Сейчас мы на войне. И если врага нет рядом - в пределах видимости, это не повод расслабляться. Это повод быть начеку. Думайте и действуйте исходя из этого.
Еще одно. Полковник Гольдштейн подставил под сомнение приказ. Тем самым - допустил угрозу всей операции - тысячам людей. Впредь, пока я являюсь командиром, такого не повторится. Потому что название у такого поступка одно - саботаж.
Увы, в отношении моей родной конторы существуют всяческие предрассудки, затрудняющие взаимопонимание. Опровергать не буду - словам без действия веры нет. Надеюсь, в ближайшее время мы сможем узнать друг друга в настоящем деле и все недоразумения останутся позади. Тогда прошу судить. На этом всё...
На недолгую, но знаковую речь генерала офицеры ничего не ответили, да и не должны были. На то и подчиненные. Главного же Геверциони добился: донес идею до каждого, позволив людям самим осмыслять и делать выбор.
- Алексей Тихонович, товарищи - обратился Георгий к офицерам. - Я заговорился, а это не дело - заставлять бойцов мерзнуть. Прошу прощения. Можете занимать места - через минуту выступаем.
Офицеры вновь безмолвно отдали честь и, дождавшись ответного приветствия, разошлись. За спиной остались только троица подчиненных, полковники Ильин и Лазарев. Впереди по прежнему твердо стояли бойцы в идеальных прямоугольниках ротных 'коробок'. Вглядываясь в эти мужественные лица, Геверциони пытался понять до самого дна, до глубины души людей. Что он им скажет? Сможет ли отыскать нужные слова? Убедит или разочарует? Ведь сейчас, в этот самый миг, решается многое - если не все и для него, и для этих ребят...
Глубокий вдох, Геверциони шагает вперед. Замерев напротив строя, он собирается с мыслями. И начинал говорить...
Глава 20
Стоять на промозглом ветру было чертовски неприятно. Очарования процессу не добавляла ни глухая ночь, ни завывающая зверем вьюга. Но хуже всего - крепнущий мороз. Холод хрустел под ногами белой пеленой сугробов, бил по лицу наотмашь хищными осколками снежинок. Даже под утепленной полярной спецовкой не было спасенья - всюду медленно, но непреклонно пробирались ледяные жгучие лапы. Стоять, как говорится, это не идти. Но все-таки бойцы стояли, стараясь сохранить как тепло как можно дольше.
Чтобы отвлечься, Иван стал перебирать в уме события последних часов. Самым ярким моментом было, безусловно, Лида - живая и здоровая. От этих воспоминаний сразу же бросило в жар, а на лице проявилась неуставная, блаженная улыбка.
