Роберт Фреза - Русский батальон: Война на окраине Империи
Сниман шагнул вперед. Поверхность озерца дрогнула, под ногами послышался шорох. Ян застыл. Но это была всего лишь амфитилия.
Там, где болота осушили как следует, штыковники вытеснялись древовидными папоротниками. В местах, где фермеры выкапывали канавы, вода уходила, корневая система деревьев нарушалась, и деревья падали. Из легкодоступных районов их вывозили лесозаготовители: штыковники шли на бумагу низкого качества.
Но здесь каждая впадина была заполнена стоячей водой и гниющей растительностью, и великанам ничто не мешало. Сниман представил себе этот лес, тянущийся на тысячи километров. Зрелище великолепное, но пугающее. Ни ковбои, ни буры не решались надолго углубляться в джунгли. А имперцы, в том числе и Ян Николаус Сниман, приспособились.
Мысли юноши блуждали. Он осторожно пробирался по тропе, оглядываясь то влево, то вправо, в пределах своего сектора обстрела, временами оборачиваясь к напарнику, идущему следом. Они уже три дня пробирались через болотистые леса, терпеливо отыскивая почти невидимые следы. Теперь можно двигаться быстрее. След был все более свежим, и они уже успели познакомиться с привычками тех, кого преследовали. Добыча все ближе и ближе!
Здесь требовалось не столько искусство владения оружием, сколько умение ходить по лесу, выносливость, способность довольствоваться половинным рационом и ночевать под дождем…
— Четные номера, привал десять минут! — послышался голос Орлова. Это вернуло Снимана к реальности. Отряд сразу остановился, выслали дозорных. Это был уже пятый или шестой привал — Сниман уже сбился со счета. Кажется, шестой — нечетные отдыхали первыми. Впрочем, какая разница? Орлов похлопал Яна по плечу. Юноша слабо улыбнулся.
Отряд был смешанным: двадцать три новобранца, одиннадцать кадровых, дюжина землян, десяток медиков, обучающихся нелегкой науке пехотинца. Сниман шел в паре с Кобусом, Орлов — с ковбоем по имени Нельсон Боланьос, из расформированного отряда.
Боланьос — парень что надо. В первую неделю, после второго этапа, их вместе выворачивало наизнанку. Но он первый, кто попал в одного из этих пижонов из десятого взвода. В тот день его разве что не короновали.
И тут на них из папоротников с трех сторон налетели сектанты, размахивая копьями и дубинами.
Раздались первые выстрелы. Сниман лихорадочно дернул предохранитель. Один смуглый человек бежал прямо на него. В него стреляли, но он почему-то не падал. Враг совсем рядом! Сниман вскинул автомат, прицелился… но не выстрелил.
Смуглый человек остановился. Улыбнулся. Сниман зажмурился, помотал головой, открыл глаза… Перед ним, опершись на копье, стоял Исаак Ваньяу. Он неторопливо стирал грим. Рядом стояли другие солдаты из десятого взвода, тоже в гриме.
Орлов мягко отобрал у Снимана автомат.
— Это был спектакль… — твердил юноша. — Патроны холостые…
— Да, но ты этого не знал, — сказал Орлов, поддерживая его за плечи. Кобус, прочищавший автомат, с недоумением оглянулся на них. Рядом стоял дрожащий Боланьос. Он пытался сменить магазин. Парень расстрелял сорок патронов.
Сниман подошел к Палачу.
— Существует много людей, которые не годятся в солдаты, — объявил Хенке. — Одни, как твой дружок Харрис, не могут научиться оставаться в живых. Другие не способны заставить себя убивать.
Палач обернулся к Орлову и посмотрел на него холодным, очень холодным взглядом.
— Его мы оставим! — сказал Орлов.
Хенке смерил Яна взглядом, как бы взвешивая его на незримых весах. И принял решение.
— Ну да, тебе, возможно, придется стрелять в своих. Давай попробуем тебя назначить куда-нибудь в другое место. Младшим медиком, например. Идет?
У Снимана только теперь перестали трястись руки.
В тот же вечер Петр Коломейцев услышал голоса, доносящиеся из столовой. Он направился на шум.
Двое его офицеров и сержант оживленно спорили.
— Эй, вы, молодняк! — добродушно окликнул их Коломейцев. — Из-за чего сыр-бор?
Лицо у Полярника было круглым и гладким, только на нижней губе выделялся небольшой овальный шрам, отчего улыбка всегда казалась насмешливой. Впрочем, улыбался он нечасто. Глаза серые и такие светлые, что при ярком свете казались белыми. В его внешности не было ничего особенного, кроме, пожалуй, рук. Очень длинные и тонкие пальцы, которые, казалось, жили своей отдельной жизнью. На тех, кто встречался с ним впервые, это производило неприятное впечатление.
Малышев, его заместитель, покраснел и обер-I нулся.
— Да вот ротный сержант Леонов вежливо просил нас удалиться, чтобы без помех побеседовать с первым взводом.
— Мы обсуждали военную теорию! — сообщил Янковски. Он все еще плохо слышал с тех пор, как они нечаянно взорвали гору, где оказался склад боеприпасов, принадлежавший майору Ретталье, и над ним постоянно подшучивали.
— Я не стану спрашивать, почему сержант Леонов просил вас удалиться, — сказал Коломейцев, прекрасно зная, что его ротный сержант бывает вежлив раз в год по обещанию. — А когда он просил вас вернуться?
— Через тридцать девять минут, сэр, — ответил Малышев, взглянув на часы. — В полночь по местному времени, — добавил он непонятно зачем, прислушиваясь к «соловьям» из третьего взвода.
Там пели. Третий был сегодня свободен, а песен там знали уйму, одна другой длиннее и неприличнее. Их похабный юмор был весьма заразителен.
Коломейцев непроизвольно сдавил пальцами плечо Пересыпкина.
— Хорошенькая военная теория! — сказал он, глядя на полупустую бутылку на столе. — А нельзя ли ротному командиру присоединиться к вашей дискуссии?
Видно было, что офицеры никак не ожидали подобной просьбы от чопорного Полярника. Коломейцев улыбнулся. Малышев торопливо уступил ему место и пододвинул пластиковую флягу с водкой.
— Да ради Бога, сэр! Извините, что мы не догадались вас пригласить.
Боги войны переглянулись.
— Ну, и какой же из многочисленных аспектов тщеты военного дела привлек ваш интерес на этот раз? — поинтересовался Коломейцев.
— Аркадий говорил о том, почему солдаты сражаются, — сообщил Малышев, кивнув на Пересыпкина.
— Ну что ж, взводный сержант Пересыпкин. Каковы были ваши доводы? — сказал Коломейцев, отхлебнув теплой водки. И внезапно уставился на крышку от фляги, ярко раскрашенную в зеленый, песочный и шоколадно-коричневый цвет, как змеиная шкура. — Откуда это? Вы что, из БТР ее нацедили?
— Никак нет, сэр! — дружно ответили Малышев и Пересыпкин.
— Вот майор Хенке, например, — добавил Коломейцев как бы между прочим, — безбожно грабит свою технику. Мне говорили, что он предпочитает добавку, от которой моча делается ярко-голубой.
Малышев и Пересыпкин уставились на Янковски. Тот принялся уверять, что купил водку в городе, но делал это как-то неубедительно.
— Впрочем, — перебил его Коломейцев, — меня куда больше волнует тот факт, что мои солдаты пьют водку такой… такой теплой.
Он произнес это слово с таким видом, словно на свете нет ничего гаже теплой водки.
— Льда не хватает, — сообщил Малышев, вежливо кашлянув.
— Для водки? — Коломейцев укоризненно покачал головой.
Янковски потянулся к холодильнику. Коломейцев отхлебнул еще водки и сделал Пересыпкину знак продолжать.
— Мы просто обсуждали, почему солдаты сражаются, сэр, — сказал Пересыпкин. Видно было, что он чувствует себя неуютно.
— Да? Ну, и почему же? Скажите вы, лейтенант Малышев!
Малышев посмотрел на Янковски. Полярник чрезвычайно редко ударялся в философию.
— Не ради чести, славы или загробного воздаяния, — сказал Малышев.
— Все это вместе взятое не стоит и чашки чаю. Из чувства долга, из преданности?
— Из преданности кому? Его Величеству императору, который царствует, но не правит? Этим пиявкам из ассамблеи? Лейтенант Янковски, как вы думаете? — настойчиво спросил Коломейцев.
Балтийские предки Детлефа Янковски страдали от польского, немецкого и русского гнета, пока их не разметало ветром истории.
— Говорят, что ученый Клаузевиц создал доктрину, согласно которой война есть продолжение политики иными средствами. Единственный серьезный недостаток этой доктрины состоит в том, что он забыл упомянуть, что политика есть продолжение экономики иными средствами. Другие ученые вслед за ним долго повторяли эту ошибку, что вело к серьезным погрешностям в историческом анализе, но уже во времена Клаузевица влияние экономики на политику было весьма заметно. Достаточно вспомнить знаменитые «сахарные войны» восемнадцатого века или «опиумные войны» девятнадцатого, — сказал Янковски, пытаясь определить, к чему же все-таки клонит Полярник. Это все, что он смог наскрести из политологии, — его знания предмета были довольно смутными.
