Николай Бахрошин - Галактический штрафбат. Смертники Звездных войн
В точности, как голый человек, который оказался вдруг в людном месте и стремится прикрыть хоть чем-нибудь свою наготу…
Потом это проходит. Отпускает. И холодный пот на спине, проступивший от собственной беззащитности, остается только приклеенной к телу рубашкой.
Первое время, когда нас только вывезли с Усть-Ордынки, такие приступы со мной часто случались, потом — реже. Когда я учился на офицерских курсах, почти совсем прошли. Но снова началась война, и все вернулось.
Психоз? Наверное. Даже наверняка. Может, и стоило обратиться к психиатру, предлагали в лагере для перемещенных лиц, но я так и не решился сдать мозги на анализ. Зато выпивать тогда почти перестал, сходив в несколько крутых запоев и чуть не сбрендив. Слишком быстро все возвращалось — и пули свистели над головой, и танки взревывали форсажем силовых установок, и ракетные снаряды ложились кучно, прочно прихватывая в вилку. И все это в условиях однокомнатных квадратных метров холостяцкой хаты!
Опять же, жильцы из соседних блоков бывали не слишком счастливы, когда часа в два — три ночи за стеной или над потолком вставали насмерть на последнем, решающем рубеже обороны…
— Отдыхаешь, мой хороший?
Я вскинул глаза.
— Ну вот, теперь я вся чистая, теперь ты даже можешь меня коснуться, теперь — можно…
Щука все-таки выбралась из воды, стояла прямо передо мной, закатное солнце высвечивало всю ее тонкую фигурку, масляно поблескивающую водяными каплями.
Господи, а я-то подумал! Развел тут безмолвный плач по ушедшей любви… А она просто не хотела предстать передо мной потной и грязной! Эти женщины…
Она стояла, и я отчетливо видел три более розовых участка на ее теле — на животе, на предплечье и на бедре, — где явно приляпали после ожогов лоскуты искусственной кожи. По левой стороне ее тела были заметны следы от нескольких шрамов, когда-то глубоко пропахавших плоть и небрежно заделанных в полевом госпитале.
Говорят, в связи с нашей победной войной с непонятным исходом на Земле снова входит в моду искусственное шрамирование, но вряд ли земные модницы стали бы платить деньги за такие отметины, на их взыскательный взгляд это, наверное, выглядит перебором, пришло мне в голову.
Она заметила мой взгляд:
— Любуешься на отметины?
— Да нет, — смутился я. — Чего на них любоваться?
— Правильно, нечего. Ничего хорошего. Сильно портят меня?
— Да нет, я не в том смысле. Что я, отметин не видел?
— А я — в том! — отрезала она. — Просто там, в отряде коммандос, лечиться было некогда, все казалось — потом, успею, не хотелось оставлять своих… А потом — штрафбат, тут уже не до косметических операций. Ты же понимаешь…
— Я понимаю, — поспешил согласиться я.
— Ничего ты не понимаешь, Кир. И пошло оно все к чертовой матери! — жестко сказала Щука. — Извини, любимый, за прямоту, но мне уже надоело ждать, пока ты, наконец, раскачаешься! Не обижайся!
Я так и не успел сообразить, на что мне не обижаться. Она просто прыгнула на меня.
Обрушилась, прижала к земле, прижалась мокрым, упругим, прохладным телом, вдавилась теплыми, жадными губами в мои губы… Эта борьба — объятия мгновенно возбудила меня, и мы покатились по шелковистой траве, сплетаясь телами и вжимаясь друг в друга…
И пошло оно все! — как справедливо замечает моя боевая подруга. Какая такая половая политкорректность, борьба за звание сильного пола с переменным успехом? Откуда оно, зачем оно?
Есть мужчина, есть женщина, и все, что между ними — дело двоих, а не бдительной планетарной общественности…
* * *— Ну, и что мы теперь будем делать? — спросила Щука.
— Как честный человек и местами даже бывший офицер, я теперь обязан на тебе жениться, — ответил я. — Но я и не отказываюсь, между прочим.
Щука сначала усмехнулась, потом нахмурилась, надула губки и свела в упрямую линию тонкие брови. Потом неожиданно снова заулыбалась, блеснув острыми белыми зубками.
Солнце зашло, и ночь началась быстро, сразу, словно темный купол накрыл и горы, и озеро, и нас с ней. Было все так же жарко, но не душно, просто тепло. Рядом мягко плескалось озеро, вкусно пахло водой, тиной и сладковато — медовым цветением незнакомых трав.
Курорт, одним словом. Если не оглядываться назад, где застыли, будто окаменевшие гоблины, обе наших брони, — полное ощущение курорта…
— Я вот только одного не пойму…
— Чего? — спросил я.
— Какими местами ты офицер, а какими — все остальное?
Я глубокомысленно задумался и потер щеку:
— Это — сложный вопрос…
— Хорошо. Тогда вопрос полегче — что мы теперь будем делать и как будем выбираться с этой чертовой планеты?
— Не знаю, — легко ответил я. — Что-нибудь придумаем, наверное…
— Что например?
Я не ответил. Был сильно занят — водил травинкой по ее обнаженной коже, стараясь защекотать. Ей нравилось это занятие. Она лежала, закинув за голову тонкие руки, и блаженно щурилась, вздрагивая пушистыми ресницами и маленькими коричневыми сосками. Ее тело было распахнуто передо мной, словно откровение, словно книга, раскрытая на самом интересном месте…
— Я помню, каким ты пришел в батальон, — вдруг сказала она.
— Каким?
— Вот таким! — она смешно насупилась, втянула щеки и сделала зверские глаза.
— Неужели я так глупо выглядел? — удивился я.
— Да, — подтвердила она. — Глупее не придумаешь… Ты мне сразу понравился. Наверное, я сразу в тебя влюбилась, — добавила она с великолепным женским презрением к логике.
— А я — в тебя…
— Сразу?
— Нет. Наверное, нет… — честно ответил я.
— А теперь?
— Теперь — да. Теперь мы вместе.
— Только ты не думай, что я вот так, каждому бросаюсь на шею, — сказала она. — До тебя у меня вообще никого не было. Очень долго не было.
— Мужики говорили, что ты лесбиянка, — вспомнил я.
— А что, похоже? — она усмехнулась.
— Нет. Не очень. Совсем не похоже…
— Ну, то-то! И нечего повторять всякую чушь!
Она плавно и гибко приподнялась. Села, обхватив руками колени. Положила голову на руки и внимательно, искоса посмотрела на меня.
Я тоже приподнялся и сел.
— Я боюсь, любимый!
— Не бойся.
— Не за себя, за нас боюсь… Ты знаешь, ты видел, я ничего не боялась, — сказала она, словно оправдывалась передо мной. — А теперь я точно знаю, что боюсь тебя потерять. Очень боюсь. Ты только не подумай, что я навязываюсь, просто — это честно…
— Мы вместе. Теперь — вместе, — сказал я.
— Ненадолго, — вздохнула она.
— Как получится. Останемся живы — значит, надолго. А если нет… Это тоже честно, — сказал я.
Поганое, в общем-то, ощущение. Когда не можешь пообещать любимой женщине даже такую малость, как остаться в живых, остаться рядом — возникает очень нехорошее ощущение. Словно ты уже заранее, мысленно ее предаешь…
— Вместе? — переспросила она.
— Навсегда!
— Обещаешь?
— Обещаю! — твердо сказал я.
Сам я не чувствовал никакой твердости, но она сразу успокоилась, словно мое обещание действительно что-то значило. Словно все зависело только от нас. Словно мы с ней не два бойца разбитой десантной группы, которых отнесло на недостижимое расстояние от точки возврата, уже обреченные, по сути дела… Просто мужчина и женщина, встретившиеся на теплом курорте, чьей единственной заботой теперь является долгосрочный брачный контракт…
Кто-то ведь и так живет, уколола меня неожиданная зависть. Встречаются, любят друг друга, и единственная их забота — не поссориться на веки вечные еще до регистрации брачного контракта…
Да, мужчина и женщина… Жить одним днем… У них, женщин, это действительно получается лучше — жить одним днем, хотя мы, мужики, декларируем это гораздо чаще… Я сказал, и она успокоилась, а я вот никак не могу…
Милая!
Я снова привлек ее к себе.
Она охотно и радостно откликнулась на мой призыв, оплела меня тонкими, сильными руками, заскользила теплыми, сухими губами по моей коже, защекотала шелковистым ежиком коротких волос…
Мы снова любили друг друга на теплой земле под яркими звездами, и мне было так хорошо и спокойно, как давно уже не было.
Странное состояние, непривычное…
Планета Казачок. 24 июня 2189 г.
8 часов 33 минуты по местному времени.
Передатчик брони, видимо, пищал давно, просто мы упорно его не слышали…
Спали, если честно. Ночью любили друг друга (назвать это расхожим словом «секс» не поворачивался язык!), а утром спали. Я никогда еще не вел себя так беззаботно, ни в одном из рейдов, ни на одной высадке, и, самое удивительное, ничего не случилось. Словно в самом деле — стоит послать все к черту, и оно пойдет…
