Максим Хорсун - Солдаты далекой империи
В рубку ворвался отец Савватий. Священник нес «керосинку» в высоко поднятой левой руке, а правой держал мою двустволку. Черные глаза его были переполнены страхом и одновременно — полоумной решимостью солдата, идущего в «штыковую». Как он там говорил? Священник — это учитель, врач и воин. Нашему отцу Савватию, хочешь ты или не хочешь, но приходилось достойно справляться и с тем, и с другим, и с третьим.
Убедившись, что рубка пуста и доктору Рудину ничего не угрожает, Савватий сбросил с себя шелуху воинственности. Его взгляд сделался вопросительным, а охотничье ружье легло на плечо, прикрытое лохмотьями рясы.
В ответ на немой вопрос я лишь развел руками.
И тогда мы осторожно приблизились к разбитому окну.
Цилиндр лежал внизу. За носовой башней главного калибра. Его корпус был расколот, металлические потроха выглядывали наружу, щупальца торчали в разные стороны, точно лучики солнца, нарисованного малышом.
4
Они пришли рано утром, опередив рассвет на добрых два часа. Пустые, занесенные песком палубы «Кречета» в один миг ожили. Тех, кому посчастливилось вернуться на корабль, было раз-два и обчелся, но, казалось, что на борт поднялся цыганский табор. Отовсюду зазвучали радостные голоса, шутки, смех, пение. Так начинался, наверное, самый счастливый день в нашей жизни.
Мое ночное бдение подошло к концу. До прибытия Купелина я сидел на заднем мостике, закутавшись в офицерский полушубок и положив на колени ружье. Я не смыкал глаз: все боялся прозевать вражеский десант. А ночь-то выдалась темная, песка столько насеяло… И включить боевой фонарь возможности не было, так как он работал от электричества. Но Бог миловал — за ночь ни одна чужепланетная тварь не приблизилась к «Кречету» на ружейный выстрел. Теперь я мог со спокойной совестью передать броненосец старшему офицеру — штурману Купелину. Что и поспешил сделать: минувшие сутки вымотали меня сверх всякой меры. Тарелка горячей каши, глоток чаю, чистая одежда и койка — вот четыре нехитрых желания, довлевших надо мной в тот момент.
Купелин крепко обнял, пожал мне руку и тут же принялся командовать. Первым делом отправил матросов на марсы (да, эти площадки на мачтах, служащие для наблюдения за горизонтом, были тезками Ржавого мира) проверить стоящие там пулеметы и начать посменное бдение за гашетками. Теперь мы худо-бедно, но контролировали прилегающую к руслу долину. Остальным он приказал приводить себя в порядок, а после — немедленно приступать к восстановлению боеспособности корабля. Матросы попытались негодовать: мол, после многодневного перехода они заслужили как минимум котел щей и сутки беспробудного сна. Какая очистка палуб от песка? Какая бортовая механика? Какие динамо-машины? Штурман, что ты такое говоришь? Пулеметами разжились — на первый день этого хватит с головой…
— Побойтесь Бога, позорники! — сухо ответил Купелин. — Два дня вы валялись кверху пузом, точно селедки дохлые. Корабль вместо нас отвоевали четыре человека! Всего четыре человека! Паша, — обратился штурман ко мне, — где, кстати, Гаврила? Мне нужна его помощь.
Гаврила был уже тут как тут. Принялся бормотать мне на ухо какие-то несуразные извинения, распространяя вокруг себя крутой запах перегара и ковыряя грязными ногтями потеки желудочного сока на своих штанах. Я крепко хлопнул боцмана по плечу, дав таким образом понять, чтоб попридержал язык — за ночное дезертирство на рее его все равно не повесят.
Стоило выйти из круга морячков, как на шею мне бросилась Галинка. Как всегда, ее бурные проявления чувств застали меня врасплох. — Дохтор! Ваше благородие дохтор! — шептала она, тычась губами и горячим носом в мои заросшие щетиной щеки.
— Ну, будет! — попробовал я отстраниться. Но это оказалось ой как не просто! Пожалуй, победить в рукопашной десяток «стариков» было задачей более легкой, чем освободиться из этих пылких объятий. Прикосновения грязной и не совсем благоразумной молодой женщины рождали внутри меня бурю чувств, и я не мог до конца разобраться, что это были, собственно говоря, за чувства такие: влечет меня к ней или, наоборот, отталкивает. Поэтому я попросту терял голову, что-то бубнил и вел себя как полный остолоп.
— Все хорошо, Галинка, — сказал я и потерся своей щекой об ее щеку (не стоять же истуканом, ежели не удается высвободиться из объятий). — Живой, да и ладно.
— Ваше благородие — богатырь! Илюшенька Муромец! — не прекращала мурлыкать Галина, прижимаясь всем телом. Боже, о каком теле я говорю? У нее не тело, а одна формальность. Кожа да кости, завернутые в драное, давно потерявшее форму бюргерское платьице.
— Я пойду в каюту, — сказал ей, отделяя слова друг от друга паузами. Разжевал мысль, словно вел беседу со слабоумной. — В свою каюту. Мне надо чуток соснуть… но непременно разбуди меня к обеду, ты слышишь, Галя?
— Ах, обед… Обед! — Галинка всплеснула руками. — Пущай хлопцы укажут, где тут кухня, и будет их благородиям обед.
— Не кухня, Галя, — камбуз!
Я поймал за локоть пробегающего мимо матроса и перепоручил женщину ему.
Тем временем моряки взялись выполнять распоряжения Купелина. Кто-то настойчиво искал баталера. Ожидалось, что он выдаст всем чистую одежду и новую обувь.
— Андрей Владимирович! — взывали и здесь, и палубой выше. — Андрей!.. Тьфу, чтоб ты провалился! Мошонкин!!! Кто видел Мошонкина?
Тут же некто ответил, что Мошонкин пошел проверять запасы воды: часом не протухла ли она? Другой голос принялся возмущаться: мол, какого черта водой занялся баталер, а, к примеру, не доктор? Потом еще начали кричать не своими голосами со стороны носа: очевидно, кто-то напоролся на обломки цилиндра.
— Паша! — окликнул меня Купелин. — Цилиндр — ваших рук дело? — спросил, глядя так, будто перед ним стоял не врач (поневоле — партизан, призрак ржавой пустоши), а сошедший с небес Давид, победитель голиафов и прочей нечисти. О, черт! Точно такими же влюбленными глазами смотрит на меня Галинка!
— Ну… — замялся я. Об инциденте, случившемся в ходовой рубке, говорить, ясное дело, не хотелось. — Абордаж неприятеля… сорвался.
Купелин понял мои слова по-своему. Само собой так, как ему хотелось их понять.
— Вот орлы! — Штурман плюнул на правила приличия и указал на меня пальцем: — Научитесь сражаться так, как это делает доктор, и победа — помяните мое слово! — будет у нас в табакерке! «Абордаж… кгм… сорвался»! — передразнил он меня напоследок.
Я поспешил откланяться и нырнуть в ближайший люк до того, как кому-то пришло бы в голову расспрашивать о подробностях «липового» единоборства. Далее последовал долгий путь в потемках через лабиринт коридоров. Стальную внутренность «Кречета» я помнил, как вчерашний день, но, ударяясь всякий раз об углы или натыкаясь на брошенные посреди коридора предметы (какие-то неуместные ящики и ведра), я мысленно порицал моряков, не запустивших первым делом динамо-машину. Душок в коридорах, надо сказать, стоял не очень здоровый. Скорее всего, в трюмах томились гниющие овощи в компании с говяжьими тушами «на борщи», груз которых мы приняли перед отправкой на артиллерийские стрельбы. Это могильное амбре настойчиво вызывало в памяти вчерашнюю встречу с капитаном Германом и особенно его упитанную руку со съеденными грибком ногтями, протянутую для рукопожатия.
Но вот я толкнул заветную дверь и перешагнул порог своей каюты. В ней тоже оказалось темно, хоть выколи глаз. На столе, если мне не изменяет память, должен валяться коробок спичек, а на полке над койкой — огарок свечи… К счастью, все нашлось на своих местах.
Действительно — моя каюта! В сей же миг от сердца отлегло, тревоги и страхи отодвинулись на периферию сознания.
Над свечой пульсирует оранжевый язычок пламени, воздух пахнет отнюдь не тухлятиной, а бумагой, теплым воском и совсем немного — «Еau De Cologne». Кажется, прошла вечность с тех пор, как я восседал за этим столом, окруженный клубами табачного дыма, и терзал, терзал, терзал терпеливую бумагу словесными изысканиями… Пепельница с окурками!
Первым желанием было распотрошить несколько окурков, сделать самокрутку, благо бумаги под рукой полно, и я даже запустил пальцы в пепельницу… Но вдруг что-то меня остановило. Не иначе как глас разума. Я неожиданно понял, что две недели обходился без папирос, и чувствовал себя так прекрасно, как только это было возможно в Ржавом мире. Спрашивается: зачем добровольно вонзать в себя крючок, который потом не вытащить клещами?
Нет, пепельницу за дверь!
Вот, кстати, мои рукописи. Лежат в беспорядке, в котором я оставил их в ту ночь, когда решил выйти на палубу, дабы насытить сонный мозг кислородом. Уж проветрился так проветрился… Самое время сесть — ха-ха! — за работу. Только вот незадача — чернила в чернильнице из синего дымчатого венецианского стекла давно засохли. А рассказы… мои морские рассказы — они ведь почти готовы! Работы осталось — вычитать рукописи по последнему разу. И затем, помолясь, можно было отправляться на поклон к господам издателям.
