Роман Глушков - Эпоха стального креста
– ...который тут же и вправила ему на место, – Жан-Пьер снова сделал длинную паузу. – К сожалению, Магда умирала, и Кэтрин уже ничем ей помочь не могла... Добрейшая, заботливая Кэтрин – ведь она не отходила от постели моей жены до самой ее смерти. А после осталась с нами, найдя наше общество наиболее подходящим для своего бунтарского характера... Господин надзиратель, а можно мне воды?
Я взял у него кружку и наполнил ее из своего графина, а не из арестантского бака, где, по-моему, уже плавали стайки маленьких лягушат. «Пришлю завтра Энрико, пусть вычистит», – наказал сам себе я.
– Благодарю вас, – Жан-Пьер приложился к кружке и, не допив, поставил ее рядом с собой, после чего продолжил ностальгические воспоминания. – Когда мы сговорились с русскими – ну не было это предательством, клянусь вам! – нам потребовалось место на побережье, чтобы дождаться нанятого ими пирата. Настоятель Ла-Марвея дьякон Олаф был моим хорошим знакомым и согласился приютить нас при условии, что мы не навлечем на него беду. Я пообещал... И я солгал, господин надзиратель! Заботясь лишь о себе, я погубил множество ни в чем не повинных людей: искатели, торговцы, служители приюта... Но как ни горько признавать это, первой я подставил под удар свою семью...
– Вот здесь я с вами, Жан-Пьер, абсолютно солидарен, – мое любопытство достигло апогея, и я наконец-то задал ему вопрос, который и не давал мне покоя долгое время. – И чего вам не сиделось в Ватикане – на этой, так сказать, вершине мира? У вас ведь было все, о чем только можно мечтать: положение, деньги, слуги, роскошный дом, слава, в конце концов. Что за бзик тюкнул вас по вашему крещеному лбу?
Он зачем-то потрогал свой крестообразный шрам и уставился в пол, как будто бы я застукал его за неким постыдным занятием.
– Не уверен, что смогу вам это объяснить, но постараюсь, – Жан-Пьер говорил размеренно, обдумывая каждую последующую фразу. – В молодости я фанатично был предан нашей религии и Вере. Предан настолько, что каждую ночь засыпал с мыслью, а не нарушил ли я сегодня какую-нибудь из десяти божьих заповедей. Собственно говоря, я и до самого верха-то смог добраться лишь потому, что никогда не сомневался в приказах вышестоящих; искренне считал, будто исходят они от самого Господа Бога. Мое служебное рвение той поры восхищало всех руководивших мной, и, если бы кому потребовался пример для подражания, я бы мог как никто другой выполнить эту роль, честное слово... Первые сомнения посетили меня, когда я дослужился до епископа и узнал, насколько то, о чем проповедовали мои коллеги, отличается от поведения их же самих. Быть пастором проще – сидишь в своей деревеньке, высунешь нос в центр округа пару раз в год и все, а вот епископ – совсем иное. Уже высший свет как-никак. Однако несмотря ни на что я продолжал истово служить Ватикану, считая, что это сам Дьявол очерняет в моих глазах всех моих соседей – честнейших и преданнейших Слуг Всевышнего. Так или иначе, но со временем я стал архиепископом, а вскорости – вы, пожалуй, помните тот год, когда практически одновременно скончались четверо Апостолов? – был избран Пророком и на свою последнюю должность...
...Разумеется, я прекрасно помнил то, о чем упоминал Жан-Пьер. Пророк плакался тогда народу: дескать, Господь забирает из рядов его приближенных лучших из лучших, дабы на их освященные места пришли другие, более молодые, но не менее достойные служители Веры. Страна очень долго пребывала в трауре...
– ...Те четверо скончались от некой жуткой формы сифилиса, так как сообща пользовались услугами выловленной пограничниками на побережье Африки чернокожей блудницы. Но это я выяснил гораздо позже... В общем, попал я в Ватикан довольно-таки молодым. И уж тут-то, думаю, послужу небесному Отцу своему в полную силу! Но первое тяжелейшее потрясение испытал сразу же на церемонии Введения В Избранные... Скажите, господин надзиратель, вы верите в чудеса?
– Я, Жан-Пьер, верю в то, во что мне положено верить по службе, – уклончиво ответил я.
– А я верил! Действительно верил, хотя за всю жизнь так и не увидал ни одного. Верил скупым чернильным строкам: вознесение Илии, говорящая ослица, иерихонские трубы, сверхсила Самсона, фокусы Моисея и Христа... Верил, а ведь живу за сотни и сотни лет от той эпохи, в которую якобы все это происходило.
– Я не иллюзионист и за Моисея не отвечу, но с позиции командира отряда могу сказать с полной уверенностью: истории о Самсоне уж больно попахивают детскими сказками, – сам того не желая, поддакнул я Жан-Пьеру и поежился, вспомнив, как палка наставника Семинарии хаживала по моей спине за такие своевольные комментарии Ветхого Завета. – Есть у меня среди бойцов пара-тройка, которые уложат в одиночку пятерых противников за раз, но тысячу!.. Да Самсона бы просто затоптала эта толпа, и кастет из ослиной челюсти не помог бы. И про возраст разорванного им льва говорится: «молодой». Кто теперь пояснит, насколько молодой, может, всего пару недель от роду...
– Да-да, вы, безусловно, правы, – согласно закивал Жан-Пьер. – Когда начинаешь дотошно рыться в этих вещах, некоторые чудеса моментально перестают таковыми являться!.. Но всерьез задумываться о подобном я стал, только заработав вот это, – он указал на свою апостольскую метку над переносицей. – Вы небось читали про древний Иерусалим, Гроб Господень, Благодатный Огонь?..
– Еще бы! Это есть во всех семинаристских хрестоматиях.
– А вы никогда не задумывались, почему процесс его появления окутан столь суровой тайной? Ведь это же настоящее чудо; его должны наблюдать тысячи людей; от этого их Вера бы только укрепилась!
– Чересчур задумываться, Жан-Пьер, в Братстве Охотников не принято, а вообще, – я пожал плечами, – не знаю. Может быть, он не выходил при посторонних. Стеснялся по-своему.
– Да чтобы Господь стеснялся являть чудеса своим рабам? – Жан-Пьер снисходительно посмотрел мне в глаза. – Надеюсь, вы шутите? Нет, просто никакого чуда, господин надзиратель, там не было, вот и вся причина тайны. Заходил Господний Служитель внутрь гробницы, доставал из складок рясы коробок спичек и зажигал светоч, а мнение толп собравшихся вокруг храма верующих превращало банальный светильник в благодатный огонь!
– Так, значит, и ваш апостольский знак тоже никакое не чудо?
– Именно к этому я и веду! А знак мой, напротив, является символом того, что никаких чудес не бывает. Любые чудеса, если изучить их со всех сторон, имеют под собой прозаическую основу. Вот тогда-то, с церемонии Введения и началось мое, как бы это магистр Аврелий назвал, падение в отступничество. Сейчас смешно вспоминать, а вот в тот день... Ведут меня Апостолы по коридору, молитвы разные мне читают, а сами поглядывают так хитро-хитро. Ну а я естественно, готовлюсь: сейчас разверзнутся небеса и длань Создателя своим огненным перстом осенит мое чело! Благоговею перед Великим Таинством... И что же вижу? Кузницу! Обыкновенную кузницу, где здоровенный амбал накаливает в горниле бычье тавро в форме креста! И пока я допетрил, что к чему, Апостолы-то похватали меня за руки – за ноги, а этот исполняющий обязанности господнего перста живодер припечатал клеймо аккурат к моему лбу! Ужас: боль, крики, слезы, вонь... Очнулся, а передо мной уже Пророк сидит. «Добро пожаловать, – говорит, – верный мой слуга в наше высшее общество! Вы более чем славно послужили мне у себя в епархии, будем надеяться, не ударите в грязь лицом и здесь. Но само собой, ни слова никому, что тут было, а то вот этот херувим может так же легко затворить ваши уста посредством вырывания языка. А это в отличие от Валаама никак не станет для вас временным неудобством...».
В принципе я не удивился тому, о чем рассказывал Жан-Пьер, но все равно, когда слышишь такое от человека, еще недавно стоящего у руководства государством, прикасавшегося к его секретам и видевшего святая святых ватиканской элиты, волей-неволей ощущаешь сильное головокружение. Такое, которое всегда возникает от соприкосновения с правдой; такое, какое должны были, по всей видимости, испытывать Адам и Ева при вкушении запретного плода познания Добра и Зла.
Жан-Пьера же было не остановить. Человек знал, что вот-вот умрет мучительной смертью, и взахлеб выговаривался первому (а точнее сказать – последнему), кто не стал измываться над ним, а проявил лишь малую толику внимания и терпимости. Щеки его раскраснелись, и даже в глазах появился некий жизнерадостный блеск. Вернее, там было ровно столько блеска, сколько и оставалось ему радоваться в своей истекающей жизни...
– Делать нечего: работаю, по стране болтаюсь, проверяю приюты, школы и прочие образовательные учреждения. А у самого все идеалы внутри рушатся, когда вижу, что творится в новом моем окружении. Вы не поверите: все десять заповедей коту под хвост! Среди Апостолов разврат, пьянство, забавы идиотские. Глумятся по-черному в подвалах Главного магистрата. Представляете: даже «не убий» и ту не соблюдают – по живым мишеням из оружия там упражняются! Гляжу я на это, а сам от такого Содома еле ноги передвигаю, особняком держусь, все больше стараюсь по командировкам да по инспекциям. На периферии нравы попроще, подобрее как-то... Ну и, понятное дело, прослыл среди своих «белой вороной». Смеются мне в спину, смотрят косо. Даже Пророк на это внимание обратил! «Не надо строить из себя архиправедника. Семья семьей, а служба службой. Радуйтесь жизни, старость не за горами», – его слова. В конце концов не сдержался, сорвался, как Каин на Авеля...
