Георгий Пушнин - Заговор «Королей»
— Зачем же? Я с вас натурой возьму, не отходя от кассы.
— Тогда я займу побольше, чтобы потом отдавать, отдавать, отдавать… — немедленно откликнулся он.
— Ну уж нет. — Она отвергла его готовность без всяких сантиментов. — Будете моим телохранителем и проводником до дому? Здесь недалеко, дворами минут двадцать. А вы, мужчина, какие напитки больше обожаете? Пиво, вино, водку?
— Я коньяк люблю с горьким шоколадом, — скромно признался Пётр. — А если шоколада нет, можно бананами закусить. Гулять — не устать, а дней у Бога впереди много.
— А вы, оказывается, философ, — улыбнулась она и добавила: — А если коньяка нет?
«Я не философ, а Алеша Карамазов, старца Зосиму своего ищу», — хотелось ему сказать, но он передумал, почему-то рука сама потянулась к кубинской сигаре в боковом кармане.
Богиня ему попалась с характером — как и положено небожителям. Потом, несколько часов спустя, уже у нее дома, он боялся ослепнуть от ее тела и оглохнуть от шепота, сбивчивого, пугливого, жаркого, так не похожего на ее дневные отстраненные шуточки и колкости. Все сложилось неожиданно и просто. Она попросила его остаться, как Мюллер Штирлица. «Не гоните коней, им же больно», — начал было он, выдерживая шутливый тон раздолбая-морализатора. Но осекся: здесь было нечто другое. «Ты уверена?» — спросил он. «Нет, — сказала она, — но всё равно, я тебя очень прошу, останься». Немея от предвкушения, он взял под козырек.
В магазине Марина приобрела ему «Хеннесси» и «Гжелку», а свою сумку набила всякими колониальными деликатесами, красным и белым «Арбатским».
— Вы по утрам ванну из «Арбатского» принимаете? — не сдержался Пушкин. Сумка и в самом деле оказалась неподъёмной. Он даже напрягся от неожиданности, когда взялся за ручки.
— Это мальчикам. У них тоже деньги кончились, — серьезно ответила Марина.
— Плебейские вкусы у ваших мальчиков.
«Мальчиками» оказалась компания бородатых мужиков. Они заседали в странной квартире Марины — студии с высокими потолками, белыми стенами, оранжевым полом и черной мебелью. Ванную отделяла перегородка матового стекла. Пушкин сразу представил себе эффект, если бы кто-то из присутствующих вдруг рискнул принять душ. Один из «мальчиков» жарил картошку, трое спорили о судьбе России: предельное количество. Если в России спорят больше трёх, то возникают баррикады. Приход Пушкина и Марины заметили не сразу.
— Ерунда, — говорил один из спорщиков. — Олигархи не допустят, чтобы капитализм загнулся. Другое дело, что Россия как государство может быть просто продана с молотка. И мы быстро привыкнем к этому, если только вообще что-нибудь заметим. Мы же оглянуться не успели, как закончился социализм. Так же не заметим и кончину российской государственности, и это нам будет казаться нормальным. Все к этому шло.
— Куда хватил, — говорил другой. — Государство отдельно, а хорошая жизнь отдельно. У нас государство редко с хорошей жизнью совпадает, разве только в порядке эксперимента и строго временно. Почитай историю. Относись философски. Последние два-три года было клёво. Теперь побудем в заднице, дело обычное. А государство само по себе живет. И Россия сама по себе, независимо от экономики. Россия — это идея такая, ей дефолт пофиг. Надо сказать, и мне тоже. Бабок, которые в банке остались, жалко. Пятнадцатого августа счёт в Инкомбанке открыл, захотел в мировое сообщество цивилизованных государств. Фантазер.
Марина по ходу беседы «мальчиков» успела извлечь покупки из сумки, критически осмотреть стол и со словами «ничего нельзя поручить», отобрать сковороду с подгоревшей картошкой у светловолосого и русобородого неуклюжего парня, топтавшегося у плиты. Парню было лет под тридцать, что не мешало ему выглядеть крупным, забавным, басистым ребёнком. Так Пушкин впервые увидел поэта, писателя и певца андерграунда Павлушу Латунина. Павлушу любили все. Таким даром возбуждать в окружающих иррациональную, слезливую симпатию обладают кроме Павлуши только щенки и котята. Павлуша Латунин не умел драться, говорить гадости, быть прагматичным и предсказуемым. Зато он талантливо транжирил чужие деньги и соблазнял дикое количество женщин душераздирающими и непонятными стихами. И никто не уходил обделенным.
В тот же памятный день Пушкин познакомился и с Ильей Чернявским. Илья — темноволосый и синеглазый, удивительно изящный, с аккуратной небритостью — в спор не вступал, а молча ел консервированную сайру, по всем правилам орудуя ножом и вилкой. На его руке поблескивали достаточно дорого выглядевшие часы.
— Что молчишь, Илья? — окликнули его. — Скажи и ты что-нибудь за Россию.
— Россия? — Он элегантно промокнул губы бумажной салфеткой. — За последнюю пару недель мы все потеряли свои привычные заработки, кроме Павлуши, пожалуй. И вот я думаю: как бы приобрести независимость от капризов экономики родной страны. Иначе кто нас завтра кормить будет? Пушкин?
Тут все обнаружили, что Марина вернулась не одна. Визитёр сидел на первом попавшемся ему стуле с бутылкой «Рябины на коньяке» в руках — уже ненужной. Пушкин вообще не пил.
— Юноша, вы кто? — спросил Латунин.
— Пушкин, — представился он.
МОСКВА, 2007 ГОД
Президент ССР — Союза Суверенных Республик — возвращался с очередной презентации корпорации «Каскад» со смешанными чувствами. Он так и не мог принять решение, что делать с попавшими ему в руки неделю назад документами. Эти документы были буквально подкинуты одному из высокопоставленных сотрудников администрации и содержали личное обращение к Президенту. Смущал топорный способ доставки, каким не пользовались лет десять. Но не менее смущало содержание послания, якобы составленного анонимным журналистом. Президент обладал фотографической памятью, и эти строки стояли у него перед глазами уже несколько дней. Первое, что он подумал, — «неужели снова скандал, неужели снова начинается». Два года в стране никаких серьезных разборок, никакой грязи в прессе. И вот удар со стороны «Каскада», за который он был совершено спокоен.
За годы власти он сделал все от него зависящее, чтобы очистить страну от скверны наркомании, коррупции, междоусобных войн за собственность, грязной политики, чтобы хоть как-то вернуть стране прежние позиции в мире. Видит Бог, он пытался быть и демократичным, и цивилизованным, и толерантным. Через месяц только ленивый не называл его «слабым президентом». В прессе замаячило что-то вроде «неоправдавшихся надежд». Надежд на что? Что можно сделать за месяц? Ну, разогнать кабинет министров. По правде говоря, он просто поборол искушение. Вместо этого пару раз рассказал новым приближенным анекдот:
«Идет заседание Политбюро.
Сталин: На повестке дня два вап-роса. Пэрвый — о расстрэле Палитбюро. Второй — о пэрэкраске мавзолэя в зэле-ный цвет.
Молотов (заикаясь): Т-товарищ Ст-талин. А почему именно в зелёный?
Сталин: Я так панимаю, что по пэрвому вапросу вазражений нэт?»
Судя по росту исполнительской дисциплины, его хорошо поняли. В первые дни ощущение власти показалось очень забавным. Подумать только, быть президентом так увлекательно. Потом он понял, что никакой реальной власти у него нет, что каждый президент страны должен брать власть заново, двигаясь почти на ощупь, максимально мобилизуя характер и волю. Это каждодневное приращение власти засасывало, и надо было сохранять трезвость и осторожность, чтобы не превратить его в самоцель. Он понял также: все рассуждения о том, что наведение порядка в России невозможно без жесткой и последовательной позиции власти, — чистая правда.
Он пришёл к власти, опираясь на разнородных союзников, включая силовые структуры. Но быть «силовым» президентом вовсе не собирался. А пришлось. Однако он сам себе поставил ограничитель: кровь. Крови быть не должно. Новое кровопускание окончательно уничтожит Россию. Наводя порядок, он будет доходить до жестких мер, но без крови. Когда ему захочется крови, он должен будет уйти. На сегодняшний день эта внутренняя клятва, которой он был верен так долго, несколько трансформировалась. Когда ему захочется крови, он перестанет быть президентом, объявит выборы, чтобы завоевать власть снова и на общих основаниях. Кажется, такой момент наступил.
Видимо, вся причина в том, что он был недостаточно жестким. Не зря в западной прессе его называли диктатором «сомневающимся» и «мягким». Называть-то называли, но, кажется, здорово побаивались. А своя пресса давно помалкивала. Президента иной раз так и подмывало сказать: расслабьтесь, ребята, напишите что-нибудь критическое. А я почитаю. Я вам ничего не сделаю. Но три закрытых общегосударственных канала и семь прогоревших центральных изданий так просто не забываются. Хотя все прошло без особых трагедий. Правда, в последние полгода какое-то интеллектуальное и гуманитарное движение началось — журналисты странным образом все чувствуют загодя.
