Дмитрий Могилевцев - Волчий закон, или Возвращение Андрея Круза
— Я хочу сделать вас сильными, — сказал Круз. — Тут коллега твой про новые хорошие времена говорил. Только вот в старые плохие вы ни с кем не воевали. В прежние времена чуть рыпнешься — по шапке получишь. А сейчас у вас право сильного. Ты сегодня сдохнешь, а я — завтра. Так вот, вы можете стать сильнее всех оленных. А можете и сдохнуть. Решать вам.
Левый — самый маленький, сгорбленный, с торчащими из ноздрей пучками седых волос — покачал головой. Раскрыл рот — натужно, будто выдавливал слова — и прохрипел:
— Волков дашь?
— Дам, — пообещал Круз.
Левый вдохнул — тяжело, с присвистом — и выхрипел:
— Будут люди.
— Мы что, под этого фраерка ляжем? — крикнул правый.
— Ша! — прохрипел старик. — Мы сегодня не сдохнем, понял?
6
Когда накатывала лихорадка, Круз шептал: «Я не умру, не умру, не умру». Мантра. Повторить три тысячи раз, десять тысяч. Поверить — и не умрешь. Не станешь вовсе беспомощным, иссохшим, увечным, не начнешь гадить под себя. Сможешь и сегодня, и завтра, держась за стену, добраться до смердящей параши.
За стенами шумит море. Недалеко, совсем недалеко. За глухой бетонной стеной, за колючей проволокой и пулеметными гнездами. Оно как сон. Выбраться отсюда, заползти в свою яхту — и в теплую, волнистую синь. Там свежо. И чисто. Там нет невыносимой, удушливой, ядовитой вони умирающих тел.
Ждал чего угодно — пули, ножа, шальной волны, отвала, течи. Но подыхать от грязи в кишках… мать твою! Говорят, средневековье кончилось, когда люди приучились руки мыть. И вернулось, когда забыли, зачем это делать. Веке еще в восемнадцатом чуть не главный повод подохнуть — кишечная инфекция. Склонность не мыться после латрины и чесаться в складчатых местах.
Как все-таки смердит! Говорят, к такому привыкают и перестают замечать. Счастливцы. Уже пятый день — и все то же самое. Впрочем, это, наверное, не сам запах, а память запаха, намертво вцепившаяся в рассудок.
В углу, за перегородкой, застонали. Круз, морщась, приковылял туда. Глянул. Этот, как его, то ли Махмуд, то ли Жак — живой еще, надо же. Легкое навылет и лежит в собственном дерьме — а еще живой. Сосед его, коротыш кривоногий корсиканского вида, уже концы отдал. Глядит в потолок стеклянно.
Махмуд-Жак вдруг захрипел протяжно, вытянулся, зашарил по скользкому матрасу. Затих. На губах розовая пена. Пузырек за пузырьком опадают, лопаются. Брызжут на желтушную щеку.
Круз вздохнул и поплелся обратно. Прикинув маршрут, оттолкнулся, шагнул безопорно трижды до лестницы. Не упал, ухватился за поручень. И — медленно, втаскивая слишком большое, бессмысленное тело, побрел вверх.
Два пролета. Дверь, коридор и еще пролет. И дверь. Низкая, тяжелая. За ней — солнце и ветер с моря. Хорошо.
Упал на четвереньки. Завалился на бок. Это ничего. Полежать… чуть полежать. Отдохнуть. Воды бы. Там, за будкой, гнездо. Там пулеметчики и вода. Обматерят, конечно. Но дадут напиться. Вниз почему-то никто не несет. Опять махмуды насели, что ли? А смердит как! Точно, память запаха. Тут откуда вони взяться?
Круз, кряхтя, встал на четвереньки. Обполз будку. И увидел возле пулемета, задравшего в небо ребристый ствол, раздувшийся труп.
Интересно, кто это? Франсуа? Вроде нет, Франсуа с бородой. Или молчун из Оверни? Да ляд с ним. Круз прополз мимо трупа, нащупал жестянку с водой. Тьфу, дерьмо. И тут воняет — но уже таблетками. Дезинфекция. Сковырнул крышку, приложился жадно. Заглотал, дергая кадыком. И тут же невыносимо заворочалось в кишках.
Далеко отползать сил не было, опорожнился прямо за пулемет. Потом сел, обессиленный, прислонился к стене. Закрыл глаза. Бриз шевелил волосы, гладил прохладно по щекам. Убаюкивал.
Когда открыл глаза, уже смеркалось. Болели пересохшие губы. Но в теле ощущалась легкость. Круз нашарил подле пулемета еще флягу, выпил. На этот раз пошло нормально.
В городе постреливали. Один. Один. Очередь. Снова один. Тут и не поймешь — перестрелка или просто от душевной тоски и обилия патронов. А может, Михай потрошит кого. Зачем, интересно? Скорее всего, просто потому, что может. Вместо того, чтобы плюнуть на всех и вся и сматываться из этого теплого места. Мститель, ети его. Кому и за что?
Тогда, в первый день, все и началось. Хоть Франсуа рубаху на груди рвал, мирил, клялся — хватило на две недели. Ненависть заразна. А у Михая будто предохранитель из мозгов вывинтили. Остервенел. Чуть живой был — но за полминуты сломал бедняге руку и переносицу. А из сорока трех бойцов на посту города Марселя — двадцать три мусульманина. Здравствуйте и приехали. А еще жара и гнусная вода. И гнилье по улицам. Еще через две недели из этих сорока трех осталось десятка два, так же увлеченно лупящих друг по дружке. И на хрена мы вообще сюда приперлись?
Круз вынул из кобуры кольт. Проверил. Вот он, ключик в страну чудес. Спокойнее с ним. Всегда под рукой. Интересно, как же выцелили бородатого? Наверное, из тех домов за набережной. Далеко, однако. Интересно, почему в гости не пришли? Впрочем, чего беспокоиться. Придут еще. Не те, так другие. Интересно только, куда подевались неспособные стрелять? Куда им теперь-то бежать? Было человек семьдесят гражданских всяких мастей, бабы большей частью, и пригоршня детей. Прятались по подвалам, а той просто сидели по домам, затихарившись. Неделю тому, когда еще мог ходить, видел семейство — старуху, пару баб, младенца, заботливо приколоченных гвоздями к паркету. Возможно, и не Махмудовых рук дело, а свои побаловались, те, кто за Михаем ходит.
Круз вынул обойму, защелкнул обратно. Надо черту провести. Звезды дождаться какой-нибудь или пока Михай вернется. Или до ста выстрелов сосчитать в городе. Нужна метка, ориентир уму. А то и зацепиться не за что, бессмысленность задавит, и ни мозги себе вышибить вовремя не сумеешь, ни подстрелить кого, если полезет.
Круз принялся считать выстрелы.
На тридцать первом поблизости залязгало, загрохотало. А на сороковом на набережную выкатился, поводя плоской башней, огромный пятнистый «Леопард».
Тогда Круз и встретил впервые Дана. В обличье прусского оберста, разве что в пятнистом вместо «фельдграу». Но с тростью и при пенсне. Улыбающегося снисходительно, краешками губ. Дан посмотрел на кольт в дрожащей Крузовой руке и спросил у Михая по-немецки:
— Так это и есть ваш ударный капитан?
— Я-я, херр коммандант! — отрапортовал Михай, ухмыляясь.
— Тогда забирайте его!
Приказал и сошел вниз, размеренно лязгая каблуками по ступенькам. А Михай присел на корточки подле Круза и сообщил:
— Теперь все хорошо. Конец черномазым.
— Кто это? — спросил Круз.
— Швейцарцы, — ответил Михай, улыбаясь. — Ты не пугайся — это хорошие швейцарцы. Которые в здравом уме. Они за людьми пришли. У них коммуна в горах и жизнь настоящая.
— А тут что? — спросил Круз ненужно.
— А тут пусть сдохнут все, — ответил Михай. — Пойдем, мой капитан.
Круз не помнил, как покинул Марсель. После разговора с Михаем рассудок нырнул в темное и липкое и выбарахтался оттуда к ночному ветру, шелесту над головой и приятной, очень чистой женщине в белом, охватившей Крузово предплечье и заботливо вгонявшей туда белесую жижу.
— Спите, спите, — сказала женщина, — вам лучше спать.
— Угу, — согласился Круз и закрыл глаза. Ему было хорошо от женщины.
Через два месяца она понесла от него сына. А через два года Круз, сделавшийся главой западной поисковой команды, вернулся в Марсель. Поисковые команды из Давоса периодически прочесывали города, когда-то приютившие иммунных. Марсель оказался пустым и мертвым. И пулемет все так же торчал, целясь в небо, и лежал подле него скелет. И жестянка с водой, опорожненная Крузом, по-прежнему валялась рядом. Ветер гнал по улицам пыль, и в озерке, разлившемся по площади от засорившихся сливов, уже завелись лягушки.
Тогда Круз испросил разрешения явиться в Ниццу. Разрешение дали неохотно, по настоянию Дана, уже ставшего главным Крузовым покровителем в давосской коммуне. Команда Круза потратила четыре дня на разминирование дороги. А когда наконец вломилась в город, разворотив танком завал из ржавых авто, — не нашла даже крыс. Город был мертвей Марселя, где хоть кваканье лягушек оживляло вечер. Сухая листва замела скелеты на набережной. Михай долго бродил по городу, искал чего-то. А Круз сидел на пирсе и смотрел в море. Потом стрелок из Михаева взвода подорвался на растяжке и пришлось срочно возвращаться, а по возвращении долго и неприятно объяснять совету, зачем и почему явились в Ниццу. И стоил ли привезенный груз лекарств и оборудования из госпиталей и института биофизики увечья одного из немногих квалифицированных солдат.
Впрочем, такое могло случиться где угодно. В любом городе, чьи жители умирали в безумии, особо злом у тех, кто был обучен убивать. А когда безумие истлело вместе с его носителями, Европа превратилась в тихую спокойную пустошь, неторопливо заселяемую забывающим человека зверьем. Конечно, были исключения. Круз знал десятка полтора их — отчаянно старающихся выжить, уцепившись за привычное. Были и другие, привычное отбросившие. Из-за них Давосу и приходилось большую часть сил и средств тратить на солдат и оружие. Балканы стали запретной зоной после исчезновения двух экспедиций. Там непрерывно кто-то с кем-то воевал, и временами ненавоевавшиеся набегали на север Италии, дочиста разоренный швейцарцами, и на Австрию и даже забирались в Альпы, где с ними приходилось иметь дело Крузу и его коллегам. Эти налетчики вовсе не походили на безумцев, доходящих на налоксоне. Не лезли наобум. Удирали, обходили, пробовали, шкодили всяко, нащупывая слабину. А нащупав, били точно и безжалостно. Круз три дня гонялся за ними по долинам, а когда загнал в угол, чуть сам не оказался в западне — с такой яростью кинулись загнанные прорываться. Не ушел никто, но эта стычка стоила Крузу троих — укрытых броней, расположенных удобно и недосягаемо, но убитых юнцами, выросшими на бесконечной войне.
