Дмитрий Могилевцев - Волчий закон, или Возвращение Андрея Круза
Северная Африка тоже стала запретной зоной. Не вся — в Тунисе, в Марокко еще оставались общины, собирающие выживших, старающиеся наладить жизнь по-старому и не чурающиеся чужаков. Одна из них погибла у Круза на глазах. Раздор, назревавший давно, затем набег кабилов с гор. А потом: «Возьмите нас с собой, возьмите хотя бы детей!» Везде одно и то же: старались собрать всех, здоровых и больных, и прокормить всех. Везде не хватало рабочих рук, еды, бойцов. Везде собравшиеся, разноплеменные и разношерстные, едва уживались друг с другом.
А с теми, кто находил новый способ выжить, общаться приходилось большей частью через прицел.
Давос не цеплялся за старое. Снаружи могло бы показаться, что все по-прежнему, осколок размеренной, бюргерской, застарело мирной, правильной и вежливой жизни. И — родильный цех. И — кастрация всех, кто может жить лишь под налоксоном. Община Давоса и выжила лишь потому, что во власти повезло оказаться иммунным — кто, пользуясь ею, своевременно частью разоружили, частью перебили живших под налоксоном. Сумели блокировать перевалы, тасуя немногих надежных людей, и уцелеть в шторме безумия, охватившем страну. Помогло то, что злоба и ярость, рожденные налоксоновой депрессией, оказались направлены вовне. Давно не воевавшая страна вспомнила вдалбливаемые с детства истории давней славы, когда перед спускавшимися с гор варварами, дико бесстрашными и закованными в железо, разбегались лучшие европейские армии. Швейцарцы пошли наружу — в Германию, Францию, Италию, Балканы, — выжигая и разоряя все на пути. Назад возвращались немногие. Швейцария, перегреваясь, всякий раз выпускала опасный пар.
Кастрировать депрессивных придумал Дан. Он заметил, что, если достигающий зрелости подросток начинает заболевать и выжить может лишь с налоксоном, кастрация предотвращает агрессию. Налоксоновая депрессия развивается обычным образом, но вместо брызжущего слюной, крошащего все вокруг безумца получается равнодушное, глуповатое, послушное, размеренное существо, вполне пригодное для труда. Способное копать или дробить камень, пока не свалится от изнеможения. Или сортировать детали на конвейере. Впрочем, шизофрения развивалась тоже обычным образом, и через несколько лет образцовая рабочая сила превращалась в образцовые же растения, неспособные даже жевать. Но к тому времени из родильного цеха и школ выбиралось новое поколение.
Заболевающих девочек отправляли рожать. Беременность странным образом препятствовала счастью. И первые месяцы кормления грудью тоже. Потом хворь подступала и, если не случалось новой беременности, быстро брала свое. Чтобы такого не случалось, существовал отдел «Е», укомплектованный иммунными и генетически правильными самцами. Кроме того, отдел «Е» охотно принимал помощь от любого генетически правильного самца. Установлением генетической правильности занимался этот же отдел «Е», руководимый доктор-полковником по имени Фридрих Грац, чей дедушка избег денацификации лишь потому, что Австрию посчитали страдавшим от нацизма государством. Херр Грац взглядов своих не скрывал и жаловался на недостаток голубоглазых блондинов. Херр Грац считал, что вообще все женщины, иммунные или нет, пригодны лишь для деторождения и мужского удовольствия, и понуждал секретарш танцевать на столе. Прочие члены совета докторские шалости молчаливо одобряли, и условно юным женщинам Давоса, не имеющим персонального покровителя или остро необходимой квалификации вроде педиатрии или докторской степени по биологии, оставалось либо: а) рожать, рожать и рожать; б) развлекать утомленных занятиями мужчин. Открытое насилие каралось сурово, но не имеющей занятия и покровителя женщине предлагалось либо найти самой мужчину, заботящегося о ней, либо предоставить заботу совету. А проституция была официальным, одобряемым и востребованным промыслом.
Геля, коловшая Крузу антибиотики на окраине Марселя, а затем улегшаяся в Крузову постель, часто плакала. А наплакавшись, рассказывала. Кто, когда и сколько раз, когда били, когда заставляли раздеваться, когда насиловали походя, на полпути от лифта к туалету. Лежала, глядя в потолок, и говорила, говорила, стравливала бесконечную гнусь, скопившуюся за годы и километры. Круз слушал. Ее немецкий понимал еле-еле, но нравилось слушать женский голос. У Гели был хороший, теплый голос. Чуть хрипловатый. Геля не хотела возиться в постели, не умела и не любила совокупляться, а свое тело — нескладное, длинное, тощее — ненавидела. Геля любила всхлипнуть, прижавшись, уткнуться лбом в плечо и заплакать — тихонько, по-коровьи. А потом говорить.
С Крузом она улеглась потому, что егерь Шмидт снова разодрал на ней чулки, подкараулив на лестнице. Круз егеря Шмидта не бил, но правой рукой сдернул с дрожащей Гели, а левой сдернул с егеря Шмидта штаны. Егерь Шмидт, висящий над лестницей без штанов, был забавен. Круз аккуратно опустил его в пролет, а штаны бросил сверху. Егерь был впечатлен произошедшим и не угрожал. Он был разумный, осторожный человек и поспешил на пост в верховьях долины. А Крузу досталось утешать Гелю. Совокупился он с нею всего раза три, и прекрасно обошелся бы вовсе без совокуплений, но Геля понимала женский долг и старалась исполнить. И мгновенно забеременела. Это Круз любил. Гладил круглеющий живот, щекотал темнеющую дорожку от лона к пупку.
Но было Геле уже изрядно за тридцать. Раньше она не рожала, весила для своих метра семидесяти слишком мало, и беременность ее пошла трудно. После первого месяца начало мутить, и ослабела она так, что не могла подняться по лестнице. На третьем месяце Крузу пришлось уехать. Совет наконец решил навести порядок в Швейцарии, а заодно позаботиться о пище и рабочих руках. Круз командовал третьей ротой: Михаем, тремя десятками разномастных головорезов, не уместившихся в две первые швейцарско-германские роты, и полудюжиной разнокалиберных броневиков, от «хаммера» до французского АМХ-30. Покорение и наведение порядка заняло куда больше, чем полагал совет. Первая рота попала в засаду близ Люцерны, потеряла танки и половину людей, пробиваясь назад. Земля почти обезлюдела. Но где еще оставались люди — непременно учинялась стрельба. Захваченных приходилось отправлять в Давос, постоянно не хватало бензина и припасов, а заниматься поисками — значит лишь распылять силы. Совет быстро понял, что ввязался в настоящую войну, с выскребанием по сусекам последнего, с крайним напряжением и риском. Но игра стоила свеч. К концу лета население Давоса увеличилось на две сотни иммунных и тысячу с лишним больных, живо распределенных по родильному цеху и окрестным полям. Хотя кастрация на взрослых действовала не так эффективно, как на подростков, поддержание порядка облегчала заметно.
Круз, доложив совету, отправился искать Гелю. А в ее квартире жила уже другая женщина, то ли итальянка, то ли турчанка, смуглая и чернявая, с автоматом «узи» под мышкой. Круз ее и расспрашивать не стал. А вечером к Крузу пришел егерь Шмидт, угрюмый, с рукой на перевязи, и отвел на кладбище за старой больницей. Подвел к свежему холмику, сказал: «Вместе они тут. Она и сын». И побрел прочь. Круз постоял немного. Пожал плечами и пошел восвояси. Хотелось вымыться и наконец поспать на чистых простынях.
Назавтра Дан, хмурясь, сказал, что обычная история. В шесть с половиной месяцев повезли резать, кровотечение, перекрыть не успели, сердце стало. Ребенка не спасли. Если б нормальный хирург, а не Шмунце, наверное, выжила бы. Шмунце — недоучка. И винить его нечего. Хорошо хоть, что такие еще есть. Вы поймите, Андрей: это наша беда, мы с ней бороться не умеем. Мы сползаем в средневековье и остановиться не можем. Мы цепляемся за старые знания и умения, но не можем учить людей, как раньше. Слишком мало нас, чтобы учить полноценно хотя бы медицине, не говоря уже про физику с биологией. С молодости все силы — выжить, а не учиться. Специалистов осталось ничтожно мало. Шмунце — дантист. На весь город у нас четыре по-настоящему образованных врача. И ни одного нормального хирурга. Медсестер мы учим сами. Мы плохо их учим. Но, по крайней мере, мы еще способны учиться сами и потому — учить других. Наше с вами поколение уйдет — и мир станет средневековым. Если бы не война, мы давно бы уже сползли в средневековье. Стали бы как те племена каменного века, приучившиеся к равновесию с джунглями. Они не могли и не пытались переделывать мир вокруг — они изменились сами, пристроились к лесу, и время вокруг них застыло. Мелкие группки выживших в этом мире тоже скатятся к подобному равновесию. И неизбежно забудут все лишнее. Только мы, кто еще помнит старый мир, в силах это изменить. И вы, Андрей Петрович, можете мне помочь, именно вы! Вы поможете?
— Помогу, — пообещал озадаченный Круз.
Дан, как и Круз, был чужим в Давосе. Но Дану повезло оказаться там с самого начала. Дан был биологом в составе команды, устроившейся работать при местном Институте лавин. Команда одевала свиней в анораки, кидала одетых свиней в трещины на леднике либо закапывала в снег, а после изучала произошедшее со свиньями. Платило за эту работу немецкое министерство обороны, озабоченное воюющими в Афганистане солдатами. Выбивание талибов из горных убежищ зимой оказалось делом болезненным и неприятным, а Индия с Пакистаном не спешили делиться опытом высокогорных стычек.
