Артем Мичурин - Еда и патроны
— Да ну на хрен, — поморщился дед. — Ты знаешь, у меня какие соседи там были? Не приведи Господи кому таких соседей! Одни пьют беспробудно да воруют. Ночью по огородам, а сутра на рынок. Наворованное сменяют на самогон и бухают, а как закончится — опять по огородам. Чего они зимой делать будут — ума не приложу. А вторые и того хуже — напрочь ебанутая семейка. Не знаю уж, врожденное у них это или как, только жить с такими рядом страшно. Чего ты лыбишься? Вот покантовался бы пару годков по соседству с этими долбоебами, я бы посмотрел тогда на тебя. Отец у них — просто невменяемый. Бывает, ходит-ходит по двору, будто сонный, качается, глаза свои коровьи закатывает, а потом, ни с того, ни с сего, как схватит полено какое или еще чего, что под руку подвернется, да как захерачит в забор! Аж доски чуть не повылетают. Я один раз видал, как умалишенный этот сынишку своего — такого же придурка — чуть до смерти дрыном не ухайдакал. Ну, как с такими жить?! И мать у них тоже пизданутая. Шестерых дебилов нарожала и, милушки мои, нечего ее не волнует. Выродки эти, прости Господи, чуть хибару мою не спалили. Я вот думаю — а уж не брат ли с сестрой эти папашка и мамашка? Что-то больно симптомы у них схожие.
— Весело, — оценил Стас. — А здесь с этим делом как, с соседями-то?
— Здесь нормально все, тьфу-тьфу-тьфу. Люди тихие, приличные. Это, пожалуй, единственная польза мне от арендной платы — отбросы всякие тут не селятся. Откуда деньги у отбросов?
— Логично, — согласился Стас и плеснул в опустевшие стаканы забористого напитка.
— Давай за Андрюшку, что ли, подымем, — предложил дед. — Пусть земля ему будет пухом.
Стас молча кивнул и опрокинул стакан.
— Что-то я все о себе да о себе, — дед часто заморгал и потер слегка онемевшее лицо. — Ты сам-то хоть бы рассказал чего.
— А чего рассказывать?
— Ну, не знаю. Где родился, на что сгодился.
— Да не особо интересно это слушать.
— Это вам, молодым, не интересно. Оно, конечно — вся жизнь еще впереди. А старикам любая новость — праздник. Я-то вот по два раза за неделю в Ковров езжу, приторговываю, по пути пассажиров беру. Так с ними поболтаешь, и на душе веселее уже, вроде и не один ты на свете. Только подвозить-то все больше баб приходится, а с ними за жизнь не потолкуешь, так — цены да сплетни окрестные.
— А внуки как же?
— А что внуки? Выросли давно, разбежались кто куда. Невестка меня не шибко-то привечает, вот и коротаю деньки от рейса к рейсу.
— Ладно. Хочешь скучную историю — расскажу, — согласился Стас и снова разлил по стаканам. — Но сначала тост — за тебя, отец… Ух! Хорош самогон. С чего начать-то? Родился я во Владимире. Отец на швейной фабрике работал инженером.
— У-у! — протянул дед уважительно.
— Мама — швеей, там же. Папа умер, когда мне пятнадцать лет исполнилось.
— А как помер-то?
— Обычно. Подхватил воспаление легких, три недели полежал, покашлял и все. Ну, после смерти отца туговато, конечно, стало с финансами, пришлось мне учебу бросать и на работу устраиваться.
— А чему учился-то?
Стас усмехнулся и покачал головой, как будто сам удивился вытащенному из глубин памяти.
— Изобразительному искусству я учился.
— Иди ты! — дед аж от стола отпрянул. — Художник, что ли?!
— Да ну, — отмахнулся Стас. — Какой художник? Давно все это было.
— Вот те здрасте! Живой художник со мною за одним столом! — не унимался дед.
— Отец, угомонись, — засмущался Стас. — Мне пятнадцать лет было, когда я последний раз что-то кроме схем и карт рисовал.
— Погодь, — вскочил со стула дед и, тряся указательным пальцем, выбежал за дверь.
Вернулся он с большим листом картона, малость обгаженного курами, стер засохший помет рукавом и торжественно вручил «холст» гостю.
— Во! Держи.
— И что мне делать с этим добром?
— Нарисуй меня, э-э… портрет мой.
— Я ж говорю, — Стас приложил ладонь к груди и медленно, вкрадчиво постарался объяснить: — Давно уже…
— Ни-ни-ни-ни-ни, — затряс дед головой. — Хорош отнекиваться. Рисование — это дело такое. Один раз научился и уже не забудешь. Я слыхал. Ну, уважь старика. Чай, не убудет от тебя?
— Зачем портрет-то понадобился?
— Надо. К кресту присобачу, — пояснил дед. — У меня кусок оргстекла заныкан, я под него портрет-то засуну и отлично будет.
— Как скоро помирать собрался? — поинтересовался Стас.
— Зря шуткуешь. Кому сколько отмерено — это одному Господу известно. А нам остается только быть готовыми. Вот я и готовлюсь. Крест-то уже давно сколотил, имя там вырезал, фамилию, год рождения. Соседям останется только год смерти подрисовать, я договорился уже. Но крест-то, что он о человеке расскажет? Кому эти фамилии да числа интересны? А портрет… ну, вроде как память оставлю о себе. Пройдет кто мимо, посмотрит и скажет: «О, дедок какой-то тут прилег — морда плошкой, нос картошкой», — дед рассмеялся, закашлялся и постучал себя кулаком в грудь. — Может, и помянет добрым словом.
— Сопрут твое оргстекло. От креста отковыряют и сопрут. А портрет размокнет с первым же дождем.
— Ну и ладно, хоть чуток повисит, и то хорошо. Нарисуешь?
— Что с тобой делать? Все равно ведь не отвяжешься. Давай уголь.
— Это тебе какой надо? — спросил дед уже у печки.
— Сильно жженый. А лучше два.
— Щас, мигом.
Через минуту Стас уже сидел с листом картона и угольком в руках.
— Влево немножко повернись и замри.
— Ага.
Уголек, шурша, начал ползать по неровному бежевому листу, оставляя черные следы, обозначая контуры головы, размечая линии носа и глаз. Брови, скулы, рот, борода, уши. Все быстрее, все увереннее. Нос, глаза, редеющие волосы. Тени — здесь чуть-чуть, там поглубже. Морщины пересекают лоб, разбегаются лучиками от уголков глаз, обостряются вокруг рта. Тут немного растереть, а вот тут пожестче, выдернуть из листа на зрителя, добавить объема. Так. Стас отложил уголек в сторону и достал из кармана огрызок карандаша. Штрих там, штрих здесь. Нос, губы. Глаза. Блики начинают играть в угольном взоре. Лицо оживает. Оно улыбается. Оно обретает душу… Все.
Стас вытянул вперед руку с листом и оценивающе прищурился.
— Ну?.. — спросил дед, двигая одними только губами.
— Вроде готово, — ответил Стас после небольшой паузы.
— Шевелиться можно уже?
— Шевелись.
Дед вскочил со стула, подбежал к гостю, схватил лист и впился глазами в портрет.
— Ох ты! Это ж надо! Ты глянь! Ну… Погодь, — он вернул кусок картона, метнулся в чулан и выскочил оттуда с осколком зеркала. — Дай-ка. Ай-ай! От едрить твою… а!!! Как вылитый же! Вот стервец какой! А говорил: «Давно, давно». Художник!!!
