Евгений Красницкий - Отрок-4
— Трепач. У него, чуть не пол уха сгорело, а ему все хаханьки. — Лица Юльки Мишка не видел, потому, что она, как раз, накладывала ему повязку, но по голосу чувствовалось, что лекарка улыбается. — Ты и на собственных похоронах шуточки шутить будешь?
— Ага! Приходи, посмеемся.
— Дурак!
— Правильно! Дед Корней так и сказал: «Одна половина бунтует, другая половина с ума сошла, остальные — в жопу раненые». Ранен я совсем в другое место, в бунте замечен не был, так что, выходит, сумасшедший.
— Хватит! — Решительно заявила Юлька. — Шутки шутками, а Роська твой до горячки доигрался — в жару лежит. Ты думаешь, мать сюда на морду твою шпаренную любоваться пришла? Она с Роськой сидит, а попа, дружка твоего, за волосья с крыльца стащила. Приперся! Сам одной ногой в могиле стоит, и парня туда же тащит!
— Да ты что?
— То! И тетка Варвара чуть не померла. Вам, дуракам, смешно — стрелу в задницу поймала, а того не знаете, что там кровяная жила проходит. Порвать ее — смерть, нету способа такие раны лечить. Ефим, дурень, стрелу дергал, как морковку из грядки, а стрела-то от шлема отскочила — кончик погнутый! Разворотил, когда вытаскивал, так, что Варвара чуть кровью не изошла. Еще бы на волосок в сторону и все — порвал бы жилу кровяную. Правильно его твои ребята отлупили — чуть собственную жену по дури не угробил.
— Ну, Варвара тоже хороша! Любопытство ее когда-нибудь угробит — вечно ей все новости раньше всех надо знать… А остальные ребята мои как?
— Про Гришу тебе уже сказали?
— Да. Царствие ему Небесное. — Мишка перекрестился, Юлька даже и не подумала. — С Роськой все понятно, вернее, ничего непонятно. Как думаешь, выкарабкается?
— Не знаю, горячка от запущенной раны… хуже нет.
«Эх, пенициллину бы сюда, а так… У них же почти никаких средств для борьбы с сепсисом, а Роська еще и в депрессию впал. Совсем хреново».
— Ладно, будем надеяться. — Мишка в упор посмотрел на лекарку и отчетливо произнес, снова осеняя себя крестом: — Бог милостив.
— Помолись, помолись. — Юлька скептически покривила рот. — Только не вздумай, как Роська, сутки напролет в церкви корячиться. Возись потом с тобой.
— Не буду. Как остальные раненые?
— Яньке Бурей шею вправил, уже и не болит. У Марка плечо еще немного опухшее, правой рукой нескоро свободно шевелить сможет. Серьке палец на ноге пришлось отнять, на костылях прыгает.
— Что? Даже на пятку наступать не может?
— А ты думал? Ступня — такая вещь… Потом-то ходить нормально будет, а пока — на костылях.
— Говорят, ты около меня три ночи просидела. — Мишка осторожно взял Юльку за руку. — Спаси тебя Христос, Юленька, который раз ты уже меня спасаешь… и ребят моих, тоже.
— Да, ладно тебе… — Юлька смущенно потупилась, на щеках заиграл румянец. — Такое, уж, у нас дело — лекарское. А, зато, я Серьке палец отнимали, я половину дела сама сделала, мама только присматривала!
«Едрит твою… Ну и герл френд у Вас, сэр Майкл! Тринадцать только в октябре исполнится, от живого человека кусок отхряпала, а радуется, как будто ей новое платье подарили! Сумасшедший дом, что б мне сдохнуть! А… А, вот возьму и уговорю мать Юльке платье сшить, такое же, как у сестер. И вальс танцевать научу! И вообще: закатим бал по случаю новоселья Воинской школы, и танцевать буду только с ней одной, пускай все святоши удавятся!
Вообще-то, надо бы ее похвалить, вон как радуется. Что б такое сказать, вроде комплимента? Блин сразу и не придумаешь, больно уж повод специфический. Ну и ладно, в определенных случаях комплимент вполне успешно заменяется доброжелательной заинтересованностью».
— Так ты что же, скоро уже и сама сможешь, без материной помощи?
— Еще долго не смогу. — Юлька тоскливо вздохнула. — Тут ведь не только правильно отрезать да зашить требуется. Надо еще и так сделать, чтобы у больного сердце от боли не зашлось, а я пока не могу.
— Как же так? Ты, когда моих ребят на дороге лечила, они вообще боли не чувствовали.
— Боль, Минь, разная бывает, настоящей, самой страшной ни ты, ни твои ребята еще и не чувствовали. И больные тоже разные бывают. Ребята твои мне легко поддались, а для взрослого мужика я не лекарка, а девчонка сопливая, он мне не верит, а значит и наговору моему не поддастся.
«Да, с анестезией у ЗДЕШНЕЙ медицины проблема, и еще лет семьсот эту проблему решить не смогут. Под нож лучше не попадать. Слава Богу, Максим Леонидович обещал, что я умру здоровым, видимо, руки-ноги в погребении были в полном комплекте и следов переломов не наблюдалось. Что еще можно определить по старым костям? Не знаю, но и сказанное утешает».
— Минь. — Заговорила вдруг Юлька каким-то непонятным тоном. — Как только полегчает, уезжай-ка ты побыстрее в сою школу, не болтайся в селе.
— Юль, ты чего?
— Мужики на тебя сильно злятся, говорят, что Коней стаю щенков на людей натаскал, а ты в той стае вожак. Утром сход был, Корней указывал: кого изгнать, кого оставить. Устинья — жена Степана-мельника — и Пелагея — невестка его, дочь Кондрата — тебя прилюдно прокляли. Устинья совсем ума лишилась, шутка ли — муж и все три сына убиты. А у Пелагеи муж, брат и отец. Бурей их обоих оглушил, прямо кулаком по голове, а мужики раскричались, говорят, Корнея хватать начали… может и врут. Там же Лука Говорун и Леха Рябой со своими десятками конно и оружно были. И твоих три десятка Митька привел, верхом, в бронях с самострелами. Так что, вряд ли кто-то решился рукам волю давать, но горячились сильно. Данила прямо на копье Луке кинулся, рубаху на груди рванул, кричит: «Бей, все равно не жить!»
— А Данила-то с чего?
— А ты не знаешь? Устинья-то — его дочь от холопки. Так что, сыновья Степана-мельника — его внуки, все трое. Он же всего года на три-четыре моложе Корнея, а дочку с холопкой прижил, когда ему еще четырнадцати не было.
«М-да, когда все друг с другом в каком-нибудь родстве, только тронь, и пойдет цепляться одно за другое. Кто ж знал, что сыновья Степана приходятся внуками Даниле? И куда Данила смотрел? Ведь знал же о заговоре!»
— Сам виноват! Знал о заговоре, а внуков не удержал! А, может, рассчитывал снова сотником стать?
— Не знаю, Минь. Говорят Данила у десятников в ногах валялся, просил дочку на поруки взять. Никто не согласился, не любят его. А Пелагея Корнею в глаза поклялась обоих сыновей воинами вырастить и в ненависти к тебе воспитать, чтобы не было ему покоя, а под конец жизни, чтобы могилу твою увидел.
— Ну, это мы еще посмотрим: кто чью могилу увидит!
— Уезжай от греха, Минь! Пока ты в доме, ничего не случится, а как поправляться начнешь, уезжай, не задерживайся в селе. Подстерегут где-нибудь и убьют. Все же понимают: ни Лука, ни Леха Рябой, ни Игнат против Корнея не пойдут. Тихон тоже. А с остальными, если что, ты расправишься. Корней, ведь, ратников друг на друга натравливать не станет, для этого у него теперь Младшая стража есть.
— Не будут бунтовать, ни с кем расправляться и не придется.
— Да, что ж ты непонятливый такой! — Взорвалась возмущением Юлька. — Взрослым ратникам пацанов бояться, это же унижение какое! Не простят тебе, не забудут, рано или поздно, найдут способ отыграться! Уезжай, Минька, хочешь Христом твоим тебя попрошу? Уезжай!
Такой Юльку Мишка еще не видел, кажется, девчонка знала, о чем говорит и напугана была всерьез.
— Да, что ж ты, Юленька… — Мишка притянул Юльку к себе. — Успокойся, уеду я. Как только смогу, так сразу и уеду. У меня скоро еще полсотни ребят появится, крепость достроим, пусть только кто-нибудь сунется…
Мишка шептал своей подружке еще что-то успокаивающее, называл ее ласковыми прозвищами, гладил по голове, сам поражаясь всплывшей неизвестно откуда странной смеси нежности и готовности порвать любого, кто нанесет Юльке малейшую обиду. И не было в этом чувстве и намека на сексуальность, хотя по ЗДЕШНИМ понятиям юная лекарка уже входила в возраст замужества (выдавали замуж и в двенадцать), было желание успокоить, защитить, оградить от жестокости окружающего мира и…
Совершенно неожиданно начало приходить чувство слияния, которое они уже переживали, когда удерживали на грани жизни и смерти раненного Демьяна. Но сейчас оно было несколько иным: во-первых, непреднамеренным, возникшим спонтанно, во-вторых, слияние не несло радостного чувства переполненности энергией. Юлька, видимо неосознанно, пыталась донести до Мишки свою тревогу, а он всячески сопротивлялся, пытаясь ее успокоить и внушить оптимизм. Сознание взрослого человека, более богатый жизненный опыт, накопленный за долгие годы запас скептицизма — позволяли Мишке легко сопротивляться внешнему потоку информации, делали его ментально сильнее, правильнее было бы, наверно, сказать: не сильнее, а защищеннее. Юлька через этот барьер пробиться не могла, тем более, что не осознавала его существования, да и не смогла бы понять сути.
