Андрей Валентинов - Флегетон. Созвездье Пса. Омега
Семенчук просил отпустить его обратно к большевикам. Домой из отряда просились, и не так уж редко, особенно мобилизованные, но чтобы проситься в Рачью и Собачью – на это смелости не находилось. А Семенчук стал сбивчиво объяснять, что хотел перебежать сразу же, но встретил Мыколу. Как я понял, он и его звал к красным, но Николай, естественно, и слышать об этом не хотел. Тогда Семенчук остался. Он объяснил, что боялся за поручика – знал его, очевидно. И вот теперь, когда он не смог «збэрэгты» Мыколу, у нас ему делать нечего.
Я напомнил ему о чеке, но тут Семенчук вообще удивил меня, заявив, что он у большевиков человек не последний, его знает сам товарищ Бела Кун, он партийный и чуть ли не комиссар. А посему и требуется отпустить Семенчука обратно по назначению, к господам комиссарам и товарищу Бела Куну.
Мне приходилось слышать, как на допросах признавались еще и не в таком, причем добровольно. Но там признавались, чтоб быстрее умереть, а тут просто просились во вражескую армию.
Я как можно мягче объяснил ему, что за эти слова должен его немедленно арестовать и отдать под суд. Но делать этого не буду. Более того, постараюсь добиться, чтобы его перевели в тыловую часть, и он не будет принимать участия в боях. Бежать же я ему не советовал – при всей безлаберности караульная служба у нас была поставлена неплохо.
Он помотал головой и вновь стал говорить то же самое, а затем начал объяснять мне суть самого справедливого в мире коммунистического строя. По его мнению, стоило лишь такому смелому и честному офицеру, как я, прочитать «Манифест» – он произносил «манихвэст» – господ Маркса и Энгельса, я бы понял, почему Рабоче-Крестьянская Красная Армия господина Бронштейна несет всему миру счастливое будущее.
Я терпеливо пояснил ему, что эту, как и многие другие работы указанных господ мне читать приходилось, что и привело меня, в конце концов, в Белую Армию. А ему надо успокоиться, поспать и никому не говорить о нашем разговоре.
Он бежал в ту же ночь, был задержан конным разъездом и на следующий день судим трибуналом. На допросе он уверял, что бежал «до жинки», и может быть, все обошлось бы дисциплинарной ротой, но кто-то не вовремя вспомнил, что Семенчук – в прошлом красноармеец. Тут уж ни у кого сомнений не осталось.
Я выступил, когда меня попросили, и напомнил бой в Уйшуни, где Семенчук вел себя смело, и вместе с другими спасал жизнь командира. Все остальные офицеры это подтвердили, но все тот же генерал Андгуладзе, председатель трибунала, не принял это во внимание.
Семенчука расстреряли перед строем, предварительно зачитав приговор, и пригрозив всем потенциальным дезертирам той же участью. До сих пор не знаю, правильно ли я вел себя тогда. Нет, я не мог отпустить его. Отпустить – значит, еще одна винтовка будет стрелять по нашим атакующим цепям. И может, именно из такой винтовки был убит поручик Голуб. Но мне жаль этого Семенчука. Наверное, врагов нужно наблюдать только через прицел винтовки. Особенно, если эти враги жили на той же земле, говорили тем же языком, читали те же книги, и отличались от нас толькл одним – выбором, который они сделали в эти страшные годы… Упокой, Господи, души рабов твоих Николая и Федора, поручика Голуба и красного комиссара Семенчука.
В то же вечер, когда на плацу треснул залп, по Воинке разнеслась весть, что нас наконец-то отводят в тыл, а наши позиции займут кубанские части. В это верилось слабо – мы воевали без перрыва больше восьми месяцев. Поэтому я собрал офицеров и предупредил, чтобы они не распространялись раньше времени об этом, а то трибуналы начнут заседать каждый день. Но наши опасения, как ни удивительно, на этот раз были напрасны. 1 мая нам приказали собираться и сдавать позиции сменщикам, бородатым кубанцам, которые сразу же начали интересоваться: как тут обстоит дело с самогоном и «жинкамы». 2 мая, и это число я подчеркнул в своем дневнике целых три раза, штабс-капитан Дьяков построил отряд и объявил, что мы идем на отдых в населенный пункт Албат, где, правда, нет пляжа, но зато полно зелени, чистого воздуха и тишины. Дружно крикнув «ура!», мы зашагали на юг, не оглядываясь. Мы уходили, и никому, наверное, не хотелось думать о возвращении в эти страшные, покрытые солью и поросшие редкой травой северокрымские степи. Стоял май, наши лица уже начали покрываться загаром, дышалось легко. Мы уцелели.
Поручик Успенский обозвал эти страницы военно-полевой лирикой. Впрочем, за меня заступились Туркул и Володя Манштейн, заодно поволившие недостаточно почтительно отозваться о великом романе господина поручика. Поручик Успенский перешел в атаку, и предъявил уйму претензий к моим запискам, которые (претензии) я с покорностью принимаю. Разве что отвожу упрек в том, что преувеличил свои скромные научные заслуги в случае с надписью в Музее Древностей. Интересующихся отсылаю к «Известиям Русского Археологического института в Константинополе» за 1912 год, страницы, ежели мне не изменяет память, 123-141. А текст надписи привожу ниже. Надпись на провинциальном диалекте греческого. В переводе же профессора Кулаковского она выглядит так:
… сын Даиска.
Прожил 24 года.
Прощай!
Воином храбрым он был, и в земле он почил
чужедальной.
Камень на гробе пустом отец безутешный поставил…
7 мая 1921 года
Полуостров Галлиполи
У Володи Манштейна есть манера задавать мне вопросы, как он выражается, «на засыпку». В этом чувствуется неистребимая привычка потомственного военного, так сказать, подначивать штафирку, каковым он до сих пор меня считает. Между прочим, достается и Туркулу – Антон Васильевич, несмотря на свой геройский вид, до войны служил делопроизводителем и пошел на фронт, как и мы с поручиком Успенским, в 15-м. В таких случаях Туркул грозит Володе гневом своей верной Пальмы, а я, смиряя гордыню, пытаюсь отвечать. Ежели это удается, Манштейн отчего-то радуется и весьма одобрительно вычсказывается о приват-доцентах.
На сей раз, а это было вчера, он зашел к Туркулу, где тот вкупе с поручиком Успенским и двумя «дроздами» сражался в преферанс, а я, впервые за неделю, собрался сесть за письменный стол. Писать я буду отныне здесь, у Туркула, где и хранится написанное. Когда имеется сейф, у которого не дремлет караул, да еще тигровый бульдог Пальма, то как-то спокойнее.
Итак, Володя Манштейн предложил Антону Васильевичу сказать нам, что князю Кутузову-Смоленскому был пожалован олрден Св. Владимира. Туркул, не отрываясь от карт, тут же кликнул Пальму, в Манштейн, хохотнув, поинтересовался мнением приват-доцента. Я не стал звать на подмогу Пальму и предпочел сказать правду: Михайло Илларионович был пожалован указанным орденом за Аустерлиц.
Все присутствующие выразили глубокое сомнение и даже несогласие, но Манштейн вновь засмеялся, на этот раз одобрительно, и подтвердил мою правоту. Я, естественно, поинтересовался, при чем тут Аустерлиц.
Аустерлиц, однако, оказался к месту. Манштейн сообщил, что наше командование решило сделать нам приятный сюрприз и устроить награждение офицеров и нижних чинов. Вообще-то войну мы проиграли, но получил же будущий князь Смоленский своего Владимира!
Тут уж Туркул озабоченно отложил карты. Манштейн, гордый, что узнал такую новость раньше дивизионного командира, охотно пояснил, что где-то в Истанбуле начали разбирать канцелярию Барона и нашли списки, оформленные еще в Крыму. Кое-кто из награжденных умудрился уцелеть, а посему награды должны найти героев. Заодно Фельдфебель решил раздать завтра давно уже приготовленные Галлиполийские кресты – его собственную награду, полагающуюся нам всем за зимовку на Голом Поле.
Эти кресты, черные, довольно зловещего вида, выпилили из корпусов немецких снарядов наши умельцы. В этом, ей-Богу, есть что-то двухсмысленное.
Сегодня утром, действительно, состоялся большой плац-парад с раздачей пряников. Фельдфебель блеснул своим знаменитым во всей Добрармии красноречием, после чего нам были вручены обещанные кресты с двумя датами – 1920 – 1921 – с осточертевшим всем имечком «Галлиполи». Вслед за этим Фельдфебель вновь скомандовал «смир-р-рно!» и зачел ведомость из канцелярии Барона. В основном, вручались ордена Св. Николая. Помнится, о введении этого нового ордена много говорили еще в Крыму, но никто его не видел, во всяком случае, из фронтовиков. Не удалось и на этот раз – ордена, вероятно, забыли в Севастополе, и награжденным вручалась маленькая трехцветная ленточка для ношения на кителе. К ленточке полагалась английская булавка. В основном, отчего-то награждали марковцев, ни Туркул, ни Манштейн ордена не получили, зато, к моему полнейшему изумлению, в числе награжденных оказалась моя скромная персона. Я получил из рук Фельдфебеля полагающуюся мне ленточку вкупе с булавкой, предварительно узнав, что все это мне положено «за спасение товарищей в бою». Как только нам скомандовали «вольно», «дрозды» окружили меня и грозно спросили, каких таких «товарищей» я спасал? Поручик Успенский заметил, что в канцелярии перепутали, и мне полагается не ленточка, а орден боевого красного знамени и золотое жидо-большевистское оружие с надписью «Бронштейнов сын». Последовали несколько толчков под ребра, пока наконец-то до меня дошло. Св. Николай кланялся мне за дивную встречу в таврической степи в июле прошлого года. Впрочем, в дневнике я описал сей небезынтересный эпизод достаточно подробно, и к нему, даст Бог, будет время вернуться.
