Александр Марков - Вернуться из ада! С победой и пленными
Нет, прежде чем затевать кампанию, необходимо было создать флот, который мог бросить вызов британскому. Германия перемолола бы любое количество посланников туманного Альбиона, ступи они на континент, но узкий пролив, который аэропланы и дирижабли могли преодолеть менее чем за час, для немецких сухопутных частей был так же непреодолим, как безвоздушное пространство, отделявшее Землю от Луны.
Те, кого британцы спешно отправляли на континент, чтобы залатать множество дыр, проделанных в обороне союзников тяжелой германской артиллерией, очевидно, были первоклассными рабочими, которые могли сделать превосходные ружья или орудия, но назвать их солдатами было бы большим преувеличением. Как у французов, так и у британцев армии напоминали теперь огромный шар. На первый взгляд вроде и большой, но под оболочкой, которую составляли кадровые военные, согнанные из колоний, была пустота. У русских шар наполнялся чем-то средним между жидкостью и газом.
Британский лев может сколько ему угодно бряцать оружием, но если держать его на приличном расстоянии, то это оружие окажется не опаснее детских хлопушек. Пусть сидит у себя на островах и не помышляет о том, чтобы пустить в дело когти, помня, что их ему могут сломать.
Господство на море достигнуто не было. В результате германские колонии, которые впоследствии могли приносить хорошую прибыль, бросили на произвол судьбы. Оставленные там войска чувствовали себя как на затерянном в океане острове, а корабль, который покажется на горизонте, обязательно окажется неприятельским. Бог с ними. Колонии были той картой, которую противник мог легко побить. Впоследствии был шанс отыграться, но Генштаб – это сборище недальновидных людей, и что теперь толку в том, что германские ученые разработали искусственный каучук, а он – Тич – создал искусственного человека? Морская блокада с лихвой компенсировала все эти успехи.
Профессор приблизился к осуществлению своей идеи еще в десятом году, но на ее доработку ушло пять лет, да и сейчас искусственный человек был далек от совершенства, хотя экспериментальная партия, как отзывались о ней военные, проявила себя неплохо.
Война – это не самое лучшее применение его изобретения. Он мог бы стать богом, выращивая органы для пересадки. Нобелевская премия – это самое малое, что может положить к его ногам человечество. Надо только как-то избавиться от опеки Военного министерства.
Пока ему хватало материалов, но как только дело дойдет до промышленного производства сырья, может не хватить, если… Как это ни отвратительно звучит, но самым лучшим и самым дешевым сырьем для производства искусственных людей были трупы. Судя по тому, как идет война, недостатка в трупах еще долго не будет. Профессор старался не думать о нравственной стороне этого вопроса. Напротив, если мертвые могут принести пользу, что же здесь плохого? К тому же массовые захоронения могут стать источником инфекционных заболеваний… Еще неплохой материал – пленные из лагерей. Зачем кормить столько дармоедов, когда в условиях морской блокады у Германии не хватает продуктов даже для собственного населения?
Его прежние исследования в области органической химии успели создать ему авторитет. На международных симпозиумах к его мнению прислушивались, поэтому, когда он исчез, а затем в газетах появилось сообщение о том, что он погиб из-за несчастного случая, реакция научного мира была однозначной: «Жаль. Мы рассчитывали на него. Он был гениален». У профессора хранилась подборка европейских и американских газет с некрологами и статьями о нем. Тич улыбался, иногда перечитывая их, впрочем, за прошедшие с той поры годы он успел выучить почти все наизусть. Но высокопарные слова тоже мало что значат. В большинстве они оказываются либо лестью, либо ложью.
Ему привозили свежие научные журналы со всего мира. Он с завистью следил за успехами своих коллег, многих из которых знал лично. Большинство из них занялись теперь разработкой отравляющих газов, средств защиты от них, созданием обезболивающих препаратов или более мощных, чем порох и тринитротолуол, взрывчатых веществ. Но эта информация тоже была закрыта.
Одной из причин, почему Тич занялся фундаментальными исследованиями, стало обыкновенное тщеславие. Он хотел славы, мечтал, чтобы его фотографии появлялись в газетах и журналах. Вначале слишком много времени, которое он мог бы уделить для опытов, уходило на поиски средств, на уговоры фабрикантов. Меценаты неохотно расставались с деньгами. Это походило на подачки, главной целью которых было объяснить просителю, чтобы впредь с подобными просьбами он больше не приходил. Но все это уже – в прошлом.
Профессор все еще сохранял прежнюю бодрость, но годы, проведенные за письменным столом, давали о себе знать. Он сутулился, уже не замечая этого, и казался теперь сантиметра на три ниже, чем был на самом деле. Его лицо избороздили морщины, с которыми он раньше боролся при помощи всевозможных мазей и кремов, стараясь сохранить кожу свежей, но теперь он даже брился не чаще чем раз в три-четыре дня, а умывался только для того, чтобы взбодриться и прогнать сон. Его некогда ухоженные волосы теперь с трудом поддавались расчесыванию, и обычно на голове у него был беспорядок. Но это – внешние изменения. При желании, для того чтобы вернуться к прежнему облику, хватило бы нескольких часов. Страшнее то, что в его глазах стало разгораться безумие. Он замечал это, но из-за того, что смотрелся теперь в зеркало все реже и реже, успевал об этом забыть. Когда-то в его глазах была надежда. Огонь, питавший его душу, выплескивался наружу, поджигая окружающих, а теперь остались только разочарование и усталость, как будто все уже прогорело в нем, а под оболочкой были лишь пепел и труха. Он смертельно устал.
Вначале ему очень нравился Мариенштад и нисколько не мешало, что, по условиям контракта, он не мог выйти за его пределы, а замок постоянно охраняли солдаты. Он старался не замечать их. Это ему удавалось. Солдаты никогда не мешали ему и не старались узнать что-либо об его опытах. Наверное, они относились к нему с суеверным трепетом, как к колдуну, от которого лучше держаться подальше и не гневить его, иначе он может разозлиться и превратить тебя в лягушку, змею или в какую-нибудь еще более омерзительную тварь. Профессор улыбнулся. В этом отгороженном от окружающей вселенной маленьком мире он походил на бога, которому подвластны все природные силы, за исключением времени.
Потом появилось безразличие. По мере того как он стал понимать, что подобрался к порогу, за которым лежит открытие, способное поставить его в один ряд с самыми великими учеными всех времен, безразличие превратилось в ненависть. Когда замок посетил канцлер Бетман-Гольвег в окружении генералов Генштаба, профессор с трудом сдерживал свое раздражение. Канцлер вручил ему орден – красивую побрякушку, которую он никогда не будет носить, а в ответ на это профессор процедил сквозь плотно сомкнутые зубы какие-то слова благодарности. Но если бы накануне он не принял успокоительное, канцлер услышал бы от него совсем другое… Что этот орден по сравнению с Нобелевской премией и мировой известностью? Пыль.
С годами его тело оплывало как свеча, одновременно оно разбухало, будто внутри него скапливались газы, которые никак не могли выбраться наружу. От бессонницы его глаза были постоянно красными, и под ними набухли дряблые синеватые мешки. Несмотря на то что профессор каждый день какое-то время проводил на улице, его кожа приобрела бледно-сероватый оттенок, и если бы у него отрасли еще клыки, то он почти ничем не отличался бы от стокеровского вампира.
Сейчас он будто находился вне времени и вне пространства. Такое ощущение можно получить, плавая в воде, температура которой равна температуре тела, и, закрыв глаза, слушать, как кровь стучит в ушах…
Неожиданно профессор вздрогнул. По его телу прошла судорога, как будто впитавшиеся в него видения теперь испарялись, заставляя тело дрожать. Он понял, что к потрескиванию дров в камине и вою ветра за окном прибавились другие звуки, но он упустил тот момент, когда они появились. Так же внезапно странные звуки затихли, поэтому их можно было принять за громовые раскаты, причем профессору показалось, что за несколько мгновений до этого он краем сознания, которое продолжало наблюдать за действительностью, видел вспышки молний за окном. Свет луны они не затмевали, но были достаточно яркими. Отчего-то не шел дождь, но, возможно, он миновал замок стороной, а тучи обрушили свой груз на окружавший его лес.
У него слипались глаза. Сон всегда приходил не вовремя. Еще с минуту Тич размышлял о чем-то, сидя в кресле, а потом приподнялся и, с трудом шаркая ногами, побрел к лестнице, ведущей вниз – на второй этаж, где располагалась его лаборатория.
Сознание профессора как бы записало все происходящее, и, когда он прокрутил эту запись назад, а затем воспроизвел ее, ему показалось, что звуки, похожие на громовые раскаты, раздавались с нижнего этажа. Что бы это ни было, но уж точно не гроза. Не шаровая молния, заблудившаяся в лаборатории.
