Александр Марков - Вернуться из ада! С победой и пленными
Обзор книги Александр Марков - Вернуться из ада! С победой и пленными
Александр Марков
Вернуться из ада!
С победой и пленными
Там, где бродит смерть…
ПРОЛОГ
Мир съежился до размеров крохотной полусферы диаметром не более двадцати метров, в центре которой под протекающем куполом сидел рядовой ченкаширского гренадерского полка Ее Величества Энтони Оливер. За стенками полусферы все затопила темнота, и лишь запахи, отвратительные запахи разложения, кислые и немного сладковатые, которые приносил ветер, говорили о том, что там по-прежнему еще что-то осталось, а ядовитая темнота не успела все растворить.
Энтони было до отвращения тоскливо и одиноко, будто он оказался на необитаемом острове, отрезанном от населенных земель тысячами километров океана, а его товарищи, которые спали сейчас всего-то в десятке метров от него, были не более чем фантомами. Если их тронуть рукой, то она пройдет сквозь тело, как сквозь дым, не встретив никакого сопротивления. Энтони чувствовал, что его мозгом начинало завладевать помутнение. Оно походило на голодный припадок.
Наконец рассвет выбрался из берлоги, где он прятался в течение всей ночи. Добравшись до небес, он стал стирать и без того тусклые звезды, и теперь они едва проступали сквозь серую пелену, точно краски, которыми они были нарисованы, выцвели от времени. Отвратительное время суток. Веки начинают слипаться, и, чтобы они окончательно не закрылись, между ними, наверное, нужно вставить палочки. Слишком холодно и зябко. Кожа покрылась мурашками и загрубела. Она стала напоминать апельсиновую корку, будто всего лишь за несколько минут ее поразил целлюлит.
Вся последняя неделя была слишком жаркой. Воздух плавился, становился зыбким, словно ты оказался в комнате смеха и теперь смотришь на отражения в кривых зеркалах. Но минувшим вечером небеса прохудились. Если вначале дождь совершал лишь небольшие разведывательные набеги, то теперь он осмелел и вот уже несколько часов лил не переставая. Это походило на утонченную китайскую пытку. Она рано или поздно сводила с ума. Выдержать ее – невозможно, но зато и уснуть – тоже нельзя.
На дне окопа стали скапливаться лужицы. Очевидно, грунтовые воды залегали здесь неглубоко, и ребята, которые два дня назад рыли эти укрепления, не добрались до них каких-то несколько сантиметров. Энтони положил под ноги пустой ящик из-под снарядов. Но толку от этой хитрости не много. Подошва на левом сапоге прохудилась, нога безнадежно промокла и начинала твердеть, превращаясь то ли в камень, то ли в лед. Пропитавшаяся водой шинель все еще удерживала остатки тепла, но Энтони уже давно начала колотить дрожь, и это несмотря на то, что ветер не мог пробраться в окоп, хотя и щекотал ноздри запахом разлагающейся органики. Хотелось заткнуть нос платком или зарыться лицом в сырые прохладные стенки окопа. Казалось, что сладковатый, похожий на шоколад, запах въелся в одежду и кожу. Теперь его не смоешь даже мылом, так что, если Энтони сбросит с себя форму и простоит под душем столько, сколько ему позволят его товарищи, он все равно будет пахнуть смертью. Чтобы избавиться от этого запаха, нужно, пожалуй, вываляться в извести.
Изредка Энтони осторожно выглядывал из-за бруствера. Густой, как кисель, туман обрывался почти на самых подступах к окопам. Он почти затопил полосу колючей проволоки, а то, что творилось на германской территории, и вовсе не различалось.
К звуку разбивающихся о землю капель прибавилось еще и чавканье. Энтони оглянулся. К нему приближался лейтенант, одетый в непромокаемый плащ. На голову офицер набросил капюшон. Теперь его вполне можно спутать с посланником смерти, и если бы он замогильным голосом сообщил Энтони, что пришел забрать душу солдата, то тот нисколько не удивился бы этому.
Лейтенант старался ступать на пятки – так легче вытягивать из грязи сапоги. Он поддевал грязь носком, делая примерно такие же движения, что и футболист, который хочет отправить мяч вверх свечой.
– Все спокойно? – спросил офицер.
– Да. – Энтони вытянулся, отдал честь. Челюсти свело холодом, рот плохо слушался его. Теперь он вряд ли сумел бы произнести более сложную фразу. Очень хотелось оказаться в землянке. Спрятаться под навесом от дождя. Снять мокрую шинель и прижаться к теплому боку спящего товарища, а еще, еще…
Он был среди тех, кто, узнав о начале войны, отправился бить стекла в германском посольстве, и если бы не конная полиция, то ему все-таки удалось бы пробраться внутрь здания и устроить там погром. Тогда в нем проснулась звериная ярость. Она возбуждала его так же, как и толпа, которая запрудила Трафальгарскую площадь, потому что он понял – наконец-то пришло время перемен. Он ждал их. Он хотел изменить свою жизнь, ведь, кроме скучной юности и бедной старости, она ничего ему не обещала. Но у Энтони сложилось слишком неправильное представление о войне, потому что она ассоциировалась с Индией, откуда ветераны сражений возвращаются в метрополию непременно богатыми, словно тех, кому не повезло и чьи кости обглодали дикие звери или высушил ветер, вовсе не существует. Он был наивен. Он верил, что флот его страны самый сильный в мире, а континентальная армия – ему под стать. Он даже предположить не мог, что германцы могут оказаться на суше настолько сильными, что их с трудом будут сдерживать объединенные силы Англии и Франции. И если тогда, в августе, кто-нибудь сказал бы ему, что через семь месяцев война все еще не закончится и вместо прогулок по улицам поверженного Берлина он, как крот, будет все глубже зарываться в землю, неподалеку от какой-то французской деревушки, спасаясь от шрапнели и пуль, в лучшем случае он отлупил бы этого провидца, обозвав его предателем, а в худшем – сдал бы в полицейский участок. Беда в том, что война стала напоминать работу, на которую надо ходить изо дня в день, вставая рано утром, а если это ночная смена, то вечером, и так год за годом до пенсии.
Название деревушки Энтони запоминать не собирался, потому что вчера они останавливались возле другой, а завтра окажутся рядом с третьей. Если держать в памяти все названия, то там не останется места для более важных воспоминаний. Неожиданно в душе возникло предчувствие надвигающейся беды. Туман отступал медленно. Из него, как ребра из полуразложившегося трупа, торчали ежи, обмотанные колючей проволокой. Через час, а возможно, и чуть раньше, туман рассеется, но Энтони подозревал, что у него нет этого часа. Лейтенант увидел, как напряглось лицо солдата, глаза уставились в туман, будто он хотел что-то увидеть в нем – так мореплаватель всматривается в горизонт, надеясь разглядеть берег. Рука Энтони крепко, слишком крепко сжала винтовку, так что выступили вены, а кожа и без того уже давно приобрела неестественно бледный оттенок.
– Что там?
– Не знаю.
Тонкий пронзительный свист впился в барабанные перепонки. Потом послышался шлепок, словно встревоженная человеческими шагами лягушка прыгнула с берега в пруд и затаилась среди тины. Снаряд погрузился в вязкую землю и застрял там, отчего-то не разорвавшись, но это был только пристрелочный выстрел. Через несколько секунд заработали германские гаубицы. Воздух заметно потеплел и наполнился стаями раздраженных шершней. Осколков стало так же много, как и капель дождя. От нескончаемых грозовых разрядов раскалывались небеса, а их кусочки сыпались и сыпались на спрятавшихся в окопах солдат. Казалось, что германцы поставили перед собой задачу – превратить английские окопы в однородную массу, и теперь старательно претворяли замысел в жизнь, методично и неторопливо, как повар, который взбивает яичный белок и сахарную пудру. Впереди мелькнула тень, словно летучая мышь в темной пещере или светлячок, который ударился в освещенное окно, забарабанил по стеклу крыльями, а потом исчез. Боши будто выходили из воды, появляясь постепенно, вначале голова в каске (лицо почему-то закрыто противогазом), одновременно с головой штык, конец винтовки и чуть позже руки и грудь. Серая шинель сливала голову и винтовку в единое целое, последними возникали ноги.
Германцы шагали покачиваясь, будто слегка пьяные, скорее всего так оно и было, и очень медленно, словно уже устали, потеряв слишком много сил, продирались сквозь туман.
Энтони принюхался. Газа он не чувствовал. Боши могли надеть противогазы, чтобы усилить психологический эффект от своего внезапного появления. Лейтенант что-то кричал, размахивал пистолетом и лихорадочно, почти не целясь, палил по приближающейся цепочке германцев, и хотя с такого расстояния промазать мог только слепой, пока никто не падал.
Энтони выстрелил в солдата, шедшего почти напротив него. Он хорошо видел, как пуля разорвала шинель на груди. Эта рана была смертельной. Но из нее не выступила кровь. Бош лишь покачнулся от толчка, а потом двинулся дальше. Энтони не слышал, чтобы германцы начали надевать какие-нибудь защитные панцири, способные остановить ружейную пулю.
