Михаил Ахманов - Я – инопланетянин
— Люди нам не нужны, — сказал он. — Производство людей налажено еще Создателем, и нынче это массовый продукт, а потому дешевый и не слишком качественный. Слабые мышцы, хрупкий скелет, потребность в воздухе, пище, сне, комфортной температуре и сотнях других вещей, включая инстинкт продолжения рода… К чему нам это? Скопируем внешний облик, но усовершенствуем внутри, избавив от человеческих недостатков. А заодно улучшим исходный материал. — Джеф растопырил пальцы и повертел ладонью перед моим лицом. — Эти кожа, клетки и кости такие непрочные…
— Что вы имеете в виду? Искусственные ткани небелкового происхождения?
— Искусственные, но белковые. Более прочные, энергоемкие и долговечные. — Он сделал паузу, потом, склонившись ко мне еще ближе, шепнул: — Слышали про Эрнста Алданова? Был, знаете ли, в России такой биохимик и врач… Знакомое имя?
Брови мои приподнялись.
— Изобретатель биопланта? Нобелевский лауреат? Вы о нем?
— О нем, о нем… Он ведь долго не раскрывал своего секрета, лечил, но только в собственной клинике, в Уфе или Казани…
— В Сыктывкаре, — уточнил я. — Это было в Сыктывкаре, в конце прошлого века и в начале нынешнего.
— Ну, пусть… Премию ему присудили в две тысячи пятнадцатом, не без участия нашей корпорации и при условии, что он продаст патент либо опубликует открытие. Так сказать, для общественной пользы… Он опубликовал, и мы получили доступ к его технологии. Затем — двадцать лет трудов праведных, и биоплант стал органоплантом. Новый биологический материал, очень перспективный…
— Алданов исцелял людей, — произнес я, — а вы хотите делать роботов — так называемых роботов с человеческим мозгом… Но роботы ли это? И для чего они нужны? Хотите вывести суперрасу, которая заменит или вытеснит нас?
Он покачал головой.
— Нет, разумеется, нет. Это будут бойцы и слуги, неуязвимые и сильные, стремительные и покорные… Наши защитники! В этом их назначение!
— И от кого они нас защитят? Макбрайт пожал плечами.
— Мало ли опасностей вокруг… Желтая угроза, исламская угроза, черная, красная, коричневая… Наконец, угроза из космоса и в результате — этот Анклав… Нет, не говорите мне, что нам не нужны защитники! — Он запрокинул голову и поглядел вверх, в беззвездное небо, затянутое пеленой. — Если прилетят оттуда…
Он не закончил фразы, но я отозвался на нее — правда, мысленно, а не словами.
Если прилетят оттуда… Что ж, я уже прилетел!
ГЛАВА 6
СОХРАНЕННОЕ В ПАМЯТИ
Должен признаться, я странная личность. Прежде всего это касается возраста, хоть данный параметр, казалось бы, универсален для всех живых существ. Для всех, но только не для вашего покорного слуги! Я родился в пятьдесят пятом; значит, сейчас мне восемьдесят два, однако это возраст тела, а не обитающей в нем личности. Тело старше Измайлова-Асенарри на двенадцать или двадцать лет, смотря от какого момента считать — от начала слияния или от той поры, когда оно завершилось полностью. Я выбрал первый вариант и сам с собой договорился, что пребываю в этом мире семь десятилетий — но это, разумеется, чистая условность.
С другой стороны, я старше тела на полтора столетия.
Опять же примерно, если включить периоды слияния на Сууке и Рахени, а это как минимум лет пятнадцать-восемнадцать. Если разложить мой возраст по полочкам, то диспозиция такова: сорок четыре бесспорных года на Уренире, которые я провел в ученичестве и подготовке к дальним вояжам; двадцать восемь лет на Сууке, шестьдесят с небольшим — на Рахени и семьдесят — на Земле. Каждый срок нужно откорректировать, уменьшив либо увеличив в соответствии с периодом планетарного оборота, который в разных мирах колеблется от трех до двадцати процентов, если принять за основу уренирский год. Так что возраст мой — вещь в себе, некий объект фрактальной геометрии, который может быть тем или иным, смотря по тому, какой измерять его мерой.
Это и понятно; что скажешь о возрасте существа, которое четырежды рождалось, трижды сливалось с другими разумами и дважды умирало? Могу лишь заметить, что о рождениях я ничего не помню, а что касается слияний, то на Земле и Рахени этот процесс был непростым и всюду — довольно долгим. В отличие от смерти — эта дочь первородного греха настигает быстро и разит стремительно.
Все эти несообразности и перипетии связаны с родом моих занятий. Я — Наблюдатель, а это значит, что пять или шесть веков я проведу в чужих палестинах, влекомый к ним неистощимым любопытством и тягой к знанию; я проживу десяток или больше жизней, сливаясь с разумами автохронов и улетая в миг кончины в свой далекий мир. Как уже говорилось, мой полет не занимает времени, ибо передается не телесная субстанция, а энергоинформационный или ноосферный луч — собственно, мысль, скорость которой нельзя представить и измерить. Конечно, мое путешествие требует содействия Старейших и определенной подготовки, в которой важнейший момент — отбытие: я должен уловить ментальную ауру планеты и как бы приобщиться к ней, чтобы попасть в нужное место. С обратной дорогой проще: спектр уренирской ноосферы впечатан в мою память, и этот нерушимый мыслеблок — гарантия благополучного возвращения.
Странный способ путешествий во Вселенной, не так ли? Но если припомнить, насколько она разнообразна и велика, странным покажется иное: попытки преодолеть пустоту в телесном обличье и понять создания, живущие на другом конце Галактики, чья природа вам чужда, намерения неясны, а психология — дремучий лес. Другое дело, если вы не вломились к ним, а тихо вошли с черного входа в привычном облике, никого не пугая, не вызывая переполоха, не заставляя нервно дрожать конечности на ядерных кнопках и вообще никак не афишируя своего присутствия. Рождаясь в этом мире, вы становитесь одним из них и знаете, что делать с крыльями, хвостом или с восемью ногами и лишней парой рук; вам с детства известны язык, обычаи, физиология, религиозные предрассудки и все остальное, что непонятно чужаку. Даже если чужак с компьютером вместо левого уха и бластером — вместо правого…
Но существуют, разумеется, и сложности: я не могу общаться со Старейшими и делать то, к чему аборигены не приспособлены природой — скажем, изменять свой облик. Но сей момент не так уж и важен, главное — процесс слияния, весьма специфичный для каждого мира и только в редких случаях не вызывающий проблем. Ноосферный луч, упомянутый выше, содержит мою психоматрицу, то есть полный отпечаток личности, подготовленный к одной из двух возможных трансформаций — телесной или, так сказать, духовной. В последнем случае я превращусь в Старейшего — великая честь, но думать об этом пока рановато. Телесная же метаморфоза сводится к внедрению матрицы в мозг — мой собственный, оставшийся на Уренире, или иного существа, потенциально разумного, способного принять свалившийся к нему подарок. Однако есть нюансы: разум, принадлежащий взрослой особи, воспримет это как агрессию, вторжение чужой, враждебной и непонятной индивидуальности. Ergo, я могу подселиться лишь в мозг новорожденного, что происходит автоматически; выбор случаен, и только один из параметров можно проконтролировать: здоровье и жизнеспособность ребенка.
Пройдет какое-то время, и мы соединимся в единую цельную личность… Но не считайте меня демоном, который вселяется в невинного младенца; скорее я — коснувшийся его перст Мироздания.
На первых порах это нежное, почти незаметное прикосновение, ибо матрица, внедрившись в мозг, переходит в латентную фазу — иными словами, дремлет. Вполне разумная мера; ребенок, даже осознающий себя в трех-четырехлетнем возрасте, не готов к контакту с эмиссаром, и если бы даже за несколько лет слияние произошло, личность была бы какое-то время ущербной — нелепый синтез Наблюдателя с еще незрелым и неопытным подростком. По этой причине матрица себя не проявляет, а дожидается сигнала, свидетельства некой радикальной перестройки, которая неизбежна для взрослеющего организма; так, в случае земных аборигенов сигнал — рост гормональной активности в период полового созревания. С этого момента матрица начинает пробуждаться — сперва незаметно, постепенно, затем со все большей энергией, и этот процесс идет лет восемь, до полной физической зрелости.
Нелегкое время! Мне оно запомнилось как пытка из двух ступеней самопознания: просто страшной и очень страшной.
Просто страшная ступень — годы, когда пробуждается паранормальный дар…
* * *
Мои родители, Петр и Ирина Измайловы, были потомственными врачами. Отец, великолепный хирург, трудился в мечниковской больнице, мать — терапевтом в поликлинике; помню, как после обхода больных она, усталая, забирала меня из садика, мы приходили домой, а я, совсем еще малыш, подкрадывался к маминой сумке, чтобы завладеть чудесной игрушкой — стетоскопом. Мама сердилась и толковала мне про грипп, микробы и вирусы, которые просто обожают маленьких мальчишек, но грипп да и другие болезни обходили меня стороной; я рос на удивление здоровым для коренного ленинградца. Ближе к вечеру появлялся отец, топал перед дверью, стряхивая снег, звонил, подхватывал меня, сажал на плечи… Какими они казались мне могучими! Какими надежными, сильными! Лишь лет в пятнадцать я сообразил, что отец невысок и щупловат, а после этого произошло еще одно открытие — что он уже немолод. Я был поздним и единственным ребенком, и это, думаю, к лучшему: ни лаской, ни вниманием меня не обошли. И потому, вспоминая о них, о Петре и Ирине, я ощущаю то светлую грусть, то острое щемящее чувство боли, даже обиды — ведь жизнь их была такой нелегкой и такой короткой! Отец умер в шестьдесят, когда я учился в университете, мама — в шестьдесят три, когда я копал сарматов в Средней Азии, и в Ленинград меня вызвали телеграммой… Я до сих пор ее храню — в шкатулке, где мамин стетоскоп, два обручальных колечка и перчатки, те, что сняли с рук Петра Измайлова. Последнюю операцию он не успел завершить.
