Алексей Гравицкий - Анабиоз
— Он способен на поступок, — уверенно отозвался Серый.
Это было сказано так просто, что мне снова сделалось не по себе.
— То есть он, по-твоему, мог убить за сухарики?
— Не за сухарики, — покачал головой Серый. — Ты все-таки дурак. Но я тебя полюбил, я тебя научу. Ты думаешь, там все из-за сухариков случилось? Сухарики — ерунда. Там совсем в другом дело.
— В чем?
— А ты подумай, — предложил Сергеев и устремился вперед, сокращая расстояние до Бориса.
Не в сухарях дело. А в чем? Борис вписался за Серого, а потом с него же чуть скальп не снял. Тогда выходит, вопрос не в том, способен ли Борис убить за пакет сухарей. Вопрос: способен ли он убить чужого, защищая своего. И получается, что косящий под простачка и трепло Серый просто проверял, можно ли доверять Борису? Нет, слишком сложно. Или не слишком?
Впереди замаячила еще одна свалка гнилого побитого автотранспорта — там улица Дмитрия Ульянова пересекалась с проспектом шестидесятилетия Октября.
Борис повернул налево и стал пробираться сквозь заросли на другую сторону улицы. Никого не предупредив, не обернувшись.
Знал, что за ним идут, и не считал нужным удостоить идущих своим вниманием.
Может прав Серый, и так было нужно, но злило это невероятно.
Кусты на бульваре разрослись настолько, что продраться через них без вреда для здоровья казалось невозможным. Я несколько раз получил ветками по физиономии. На другую сторону улицы вылез еще более раздраженным, со свежей царапиной через полморды.
Мы свернули на проспект шестидесятилетней годовщины забытой революции. Посреди зеленел очередной заросший сверх меры бульвар. По ту сторону торчали ветхие магазинчики с проваленными крышами, за ними возвышалась на гранитном постаменте огромная круглая блямба. Памятник заплесневел и разглядеть на поверхности круга хитро прищурившегося Хо Ши Мина было теперь весьма проблематично.
— Давайте на ту сторону, — скомандовал Борис.
Хоть слово сказал и на том спасибо.
Я направился к переходу, над которым, кренясь на проржавевшем столбе, торчала поблекшая литера «М».
— Куда? — окликнул Борис. — На метро решил покататься?
— Туда, — кивнул я. — Хоть здесь по кустам лазать не придется. Переход есть.
— Тебе больше нравится плавать, чем по кустам гулять?
— Почему плавать?
— Потому что, если в земле выкопать ямку, ее обычно заливает грунтовой водой. Руководствуясь этим принципом, человечество давным-давно изобрело колодцы, — голос Бориса был тошнотворно язвительным.
— Причем здесь?.. Там не колодец.
— Фантастики начитался? — презрительно фыркнул Борис. — Ну-ну.
Он был прав, я нет. Не подумал сразу, а когда подумал, было поздно… Но в тот момент мне очень захотелось его умыть. Спуститься под землю и доказать, что он не прав.
Я упрямо зашагал к лестнице.
Вопреки прогнозам Бориса, плыть не пришлось. Воды в переходе было не выше щиколотки, а заходить в стеклянные двери с надписью «выхода нет» и смутными силуэтами на полу, ой как не хотелось. Да и незачем. По сути, Борзый был прав. Грунтовые воды никто не отменял, зато, пока люди спали, вырубило электростанции. Кончилось электричество — отключились насосы. Сдохли насосы — и вода в считанные дни беспрепятственно разлилась по подземке имени вождя мирового пролетариата, превратив метро в аквариум.
Под ногами хлюпало. Сзади чертыхался Серый, жалея, что поперся за мной.
Борис ждал нас наверху с едкой ухмылкой.
— Сплавали?
— Не так страшен черт, как его Малевич намалевал, — проворчал Серый. — Ноги промокли.
— Ничего, на теле быстро сохнет. А могли бы со мной поверху. Упрямство — достоинство ослов.
— Иди ты, — буркнул я.
Борис злил. Каждым словом, каждым жестом, каждой ухмылкой. Наверное, я от него просто устал. Но он раздражал меня теперь все время, когда был неправ. А когда оказывался прав — бесил особенно. Не потому ли, что его мелкая бытовая правота никак не компенсировала неправоту моральную? Ведь не может же человек, совершивший смертный грех, отмолить себе прощение, поставив дюжину свечек…
Борис не ответил. Просто повернулся и пошел. Впрочем, далеко уйти он не успел. Из-за угла сгнившей будки магазинчика метнулась невысокая фигурка, кинулась Борису под ноги, ткнулась в живот и отпрянула.
Тот слегка опешил. Пока двое — большой и маленький — таращились друг на друга, мы с Серым подошли ближе.
Борис наконец пришел в себя и громко выругался. Еще бы! Для него и в прошлой жизни, до анабиоза, любое существо младше восемнадцати было не человеком, а проблемой.
Пацану, что налетел на Бориса, было лет семь-восемь. Ободранный, изгвазданный, он напоминал беспризорников из советских книг вроде «Республики ШКИД». Грязные, слипшиеся волосы цвета соломы торчали во все стороны, словно распотрошенное гнездо. Голубые глаза смотрели умоляюще.
— Ты куда летишь, босяк? — как-то наигранно спросил Борис. Словно повторил подсмотренную в кино фразу.
— Помогите, — пролепетал пацаненок.
— Чего случилось? — вклинился я.
— Там папка… — Паренек махнул рукой себе за спину.
— Чего с папкой? — насторожился Серый.
Пацаненок сделал неопределенный жест и состроил такую рожу, что стало ясно: с папкой точно ничего хорошего.
— Ну, веди, — кивнул я, решив, что на подробные расспросы нет времени.
Паренек развернулся и побежал вперед.
Борис поглядел на меня неодобрительно. Ничего, перечешется.
Мальчишка отбежал уже на пару десятков шагов. Притормозил, обернулся. Опять махнул рукой.
— Туда!
И побежал дальше по тротуару, тянущемуся вдоль проспекта.
Я потрусил следом. Борис и Серый не отставали.
Бежать пришлось с полкилометра. Дорога здесь была на удивление свободная. На проезжей части застыли всего несколько разбитых машин, значительно больше их стояло у обочины на вечной теперь уже парковке. А тротуар был пуст и неплохо сохранился.
Впереди замаячил светофор с тремя потемневшими глазами. Вправо от проспекта уходила узкая улочка, название которой я не помнил, если вообще когда-то знал. По эту сторону улочки еще шли пятиэтажки, зато на другой стороне высился панельный дом в полтора десятка этажей. Поперек дороги, за светофором, стоял на спущенных колесах «кошелек». Так Борис называл инкассаторские машины.
Все это я отметил краем глаза, походя, не акцентируя внимания.
Паренек вылетел на Т-образный перекресток и резко вильнул вправо, проскочив мимо машины.
Шустро бегает. Я уже запыхался, а он…
— Долго еще? — пропыхтел на ходу Серый.
Мальчишка не ответил. Снова свернул, скрывшись за припаркованным у обочины грузовиком. Шаги его стихли.
Пришли…
Мысль оборвалась. Из-за грузовика выступил крепкий парень лет двадцати пяти, с острым взглядом. Мальчишка торчал у него из-за спины. В глазах у пацаненка больше не было мольбы, скорее любопытство.
Рядом хрипло выругался Борис. Я обернулся. Из-за инкассаторской машины вышли еще двое мужчин. Постарше. У одного из них в руке было зажато помповое ружье.
В груди ухнуло и затихло, пропустив удар. Снова ухнуло.
«Ты вот при всем желании лидером не станешь», — всплыл в голове тихий и удивительно серьезный голос Серого.
Зачем, ну зачем я вылез с инициативой и погнал всех за мальчишкой? Не расспросив, не разобравшись…
Все это пронеслось в голове за долю секунды.
— Вы чего, пацана обидеть хотели? — спросил тот, что вышел из-за грузовика и угрожающе шагнул вперед.
Он был высок, еще пара шагов — и навис бы надо мной. Но сейчас меня больше пугал тот, что стоял за спиной, с ружьем.
— А ты его папаша? — осведомился Борис.
— Мы все тут папаши, — подал голос мужик с ружьем.
Я обернулся и посмотрел на него внимательнее. Одежда потеряла цвет, обветшала, но узнать в ней форму было несложно. Инкассатор.
— Ваша машина? — осторожно спросил я.
— Моя, — кивнул он.
У меня слегка отлегло от сердца. Перед нами стоял пусть не полноправный представитель власти, служитель закона, но, по крайней мере, не бандит.
— Здесь все теперь мое, — добавил инкассатор, убивая не успевшую угнездиться в сердце радость.
Внутри снова завозилась тревога.
— Машина моя. Деньги мои. Банк мой. — Он указал в сторону панельного дома, и я только теперь заметил, что с торца зеленеет козырьком обшарпанное крыльцо Сбербанка. — Зачем мальчика обидели?
— Никто твоего щенка не трогал, — угрожающе прохрипел Борис.
Мужчина вскинул руку с ружьем.
— Хлопни варежкой, крысеныш.
— Мальчика никто не трогал, — быстро заговорил я. — Мы думали, помощь нужна. Если нет, мы пойдем.
— Никуда вы не пойдете. Допустим, я тебе верю, но твой приятель мне нагрубил.
— Он извинится, — пообещал я, понимая, что извиняться никто не будет. Понимая, что говорю ерунду. Но слова лезли сами собой, как и просительный тон. И надежда, что если с людьми говорить вежливо, то можно разойтись мирно.
