Кирилл Партыка - Эпицентр
«Так ты водила? Ну мы тебе горючки поддадим!» И бензином на него из канистры… Знаете, я думаю, никакой причины и не было. Не может быть причин для такого… Они просто развлекались.
Я бы мог рассказать Профессору сотню подобных историй, еще позабористей.
Но зачем? Для чего пилить эти зловонные опилки?! На броневик я хоть как не полезу, и смысла в этом нету никакого… Генерал! Никакой он не генерал, а бывший прапорщик внутренних войск из следственного изолятора. И в бригаде его, хоть они Ментами и называются, настоящих ментов по пальцам пересчитать. Выжившие солдаты, какие-то типы то ли из ФСБ, то ли с таможни, а может, еще откуда… Мало ли всяких спецслужб в последние пред Чумой годы расплодилось! Есть прокурорские и судейские людишки. А вокруг всякий сброд — от охранников из ЧОПа до бывшего помощника мэра города. Тот вообще свихнулся и у прапорщика-Генерала не то в роли ординарца, не то шута.
Они говорят, что закон соблюдают. Но какой, непонятно. У них боевики почище комодовских или муштаевских. Одинаково беспредельничают.
Как они мне все осточертели! Профессор прав в одном: так жить нельзя.
Просто не положено так жить. А как положено в наших условиях? Этого я не знал. Подозреваю, что Профессор тоже не знал, как и остальные, кто задумывался.
В революционные вожди я не гожусь и в полезные последствия революций не верю. Учили историю, знаем. Но и сидеть сложа руки я не намерен. Только ни о чем таком я Профессору не сказал. Вместо этого спросил:
— Так все-таки отчего вы не переедете к Работягам?
— Отчасти я уже ответил на этот вопрос. Их деятельность представляется мне бесперспективной…
— Да к черту деятельность! Из обычного чувства самосохранения. Вы же здесь, извините, бомж бомжом. Вас любой мерзавец может за просто так спровадить на тот свет. А у Работяг и безопасность, и харчи, и вам — особое уважение. Давайте я вас отвезу. Прямо сейчас. Неспокойно мне за вас как-то.
Профессор задумался. Потом покачал головой:
— Нет, спасибо. Я действительно внешне и есть бомж. И убить меня могут очень просто. Но знаете… Я в Чуму все потерял: семью, друзей, работу. И сначала — смысл жизни. А потом мне стало казаться, что я кое-что и приобрел. Я никогда не жил согласно своей воле. Надо мной довлели обстоятельства, долг… Теперь я никто. И в то же время теперь я — это истинный я. Без всего наносного, без поз и экивоков. Мне интересна наука. Была, есть и останется. И я ею занимаюсь в меру возможностей.
— Не больно-то ей в таких условиях позанимаешься, — буркнул я.
— Не скажите. Не обязательно ставить опыты в пробирках. Банально, конечно, но — я мыслю, значит, я существую. А я мыслю. Мыслю совершенно свободно, ни на кого и ни на что не оглядываясь, ни на какие общепринятые установки, ни на каких авторитетов. Быть может, мои мысли порой безумны. Но они свободны — от стереотипов, от конъюнктуры и прочей шелухи. А значит, и я свободен, потому что в этом вся моя жизнь. У Работяг, конечно, комфортнее. Но их господин Директор сам так и не понял, чего ему хочется: конституции или севрюжины с хреном? Он просто воссоздал порядки завода, который долгие годы возглавлял. А порядки эти не могут не быть деспотическими. А любая деспотия, даже с самыми лучшими намерениями, даже обусловленная необходимостью, пагубна для свободной мысли. Она ставит мысль себе на службу и ценит только прагматические аспекты, способные принести практическую пользу. Абстрактная наука деспотии неинтересна. Директор приспособит меня к каким-нибудь исследованиям, например, свойств ржавых гвоздей под воздействием факторов Зоны. В смысле — лучше они становятся или хуже и что ими эффективнее прибивать? Тактично так и уважительно приспособит. Но неизбежно. И спорить с ним бесполезно, ибо он и олицетворяет деспотию. А мне это не нужно, неинтересно. Поэтому я ни за что не поеду к Работягам.
Я усмехнулся.
— И здесь анархия. Вот уж воистину: голый человек на голой земле. Странно только, что ученый человек.
— Голым я бы себя все же не назвал, — ответствовал Профессор, оглядывая свой малопривлекательный наряд. — А что касается анархической идеи… Она абсолютно утопична. Но очень соблазнительна. Человек же по натуре своей терпеть не может давления, принуждения, всяких условностей и правил. Но вынужден им подчиняться. А тут, быть может, нам впервые предоставлен выбор: быть свободными или добровольно отказаться от такой возможности. В этом — одна из уникальностей жизни в Зоне.
В словах профессора была своя правда. Я, пожалуй, на его месте тоже не пошел бы к Работягам. Но я возразил:
— При чем тут уникальность? Бомжи и бродяги были всегда и везде. Они и посреди совдеповской деспотии выбирали свободу на свалке, и посреди грянувшей демократии, и потом… Так было и будет. Это явление социально-психологическое.
— Однако, — возразил Профессор, — вы тоже не торопитесь прибиться к Работягам, хоть, если кому-то и подходите, то именно им. Вы из себя изображаете нечто та-кое… — Он неопределенно пошевелил пальцами, видимо, не находя безобидных слов. — Но, в сущности, вы человек дела и порядка. Тем не менее, хоть мы с вами совершенно разные: по мотивам поведения, его формам и последствиям мне почему-то кажется, что наше с вами одиночество, обособленность имеют одну и ту же основу.
Он, наверно, был прав. Но мне не хотелось развивать эту тему. Меня занимали сейчас другие, куда более животрепещущие.
Мы долго просидели с ним в его подвале, глотая водку и вяло беседуя. Он опьянел, и ему стало не до разговоров, а я все думал, как быть дальше? И чем дольше я думал, тем яснее представлял, как именно поступлю. Поступить я собирался скверно. Очень скверно. Как все они и заслуживали. Но главное было не в том, чтобы воздать по заслугам. Гадкая игра, в которую меня втянули и смысл которой я пока не очень понимал, рано или поздно окончится для меня печально. Это очевидно. И есть один способ избежать этого или хотя бы на какое-то время оттянуть исход. Нужно только не ошибиться, правильно разыграть партию. Кое-какие козыри у меня имелись.
Остаток ночи я провел у Профессора в подвале, притащив из джипа надувной матрац. Надо же было хоть иногда как следует выспаться. Проснулся за полдень со скверной мыслью, что самое гадкое мне еще только предстоит.
Профессор уже что-то опять почитывал на своем диване. Мы устроили не то поздний завтрак, не то ранний обед. За принесенной мною из машины новой бутылкой трапеза и застольная беседа растянулись на несколько часов. Я не торопился, не желая мелькать в городе при свете дня. Заодно следовало все тщательно продумать.
ГЛАВА 8
…Я медленно ехал по центральной улице. Вечерело. Здесь еще присутствовали слабые признаки жизни. Кое-где на тротуарах маячили одинокие фигуры прохожих. Мимо меня на приличной скорости проскочила встречная «тойота». За лобовым стеклом я успел разглядеть молодое, но какое-то обрюзглое лицо. Водитель, похоже, был в стельку пьян, «тойоту» кидало из стороны в сторону, так что мне пришлось крутануть баранку и прижаться к обочине, чтобы избежать столкновения.
Я подрулил к ресторану. Здесь уже торчало несколько машин. Хоть еще не стемнело, окна заведения желтели слабым электрическим светом, а над входом мерцала вывеска — работал генератор. Я припарковал свой джип и, захлопнув за собой дверцу, включил сигнализацию. Мой бездорожник пытались угнать трижды. Машин вокруг было полно, но завести их вряд ли бы кто-то сумел: аккумуляторы давно сдохли, двигатели и ходовая проржавели. В последний раз угонщики действовали нагло и безбоязненно. Не сумев разбить противоударное стекло, они возились с хитрым замком на дверце, который установил мне лучший оставшийся в живых автоспец. Пришлось дать автоматную очередь поверх голов, чтобы они убрались восвояси. Это были обычные бродяги. С каждым днем становилось заметнее, что выжившие, даже те, кто не примкнул ни к каким группировкам, все больше дичают. Оно и понятно. Запасы всего и вся истощались. Из продуктов без опаски отравиться можно было есть, пожалуй, только овощные консервы. Мясные и рыбные, которые кое-где оставались на складах и в захолустных лавчонках, вздулись и, если их вскрыть, выплескивали смрад. Испортилось большинство лекарств и все, что требовало специальных условий хранения. Свежее мясо и овощи водились у фермеров и охотников. Но в городе они стали большой редкостью. Бензина еще хватало, но исправных машин оставалось все меньше, ремонтировать их было почти некому.
Я толкнул стеклянную дверь, над которой нависли поднятые сейчас металлические жалюзи, и вошел в ресторан. Здесь оглушительно орала музыка. Кто-то пел караоке. Обширный, довольно обветшалый зал был наполовину пуст. За столиками сидела пара-тройка компашек, в основном братва, а в дальнем конце зала, у окна — Ездоки.
